Никто об этом опасном деле, кроме них троих, не знал. Для всех остальных имелась иная вывеска: за Успенкой, на перекрестье трех дорог, одна из которых вела в тайгу и дальше, к изножью Кедрового кряжа, Луканин собрался строить постоялый двор, и на этом постоялом дворе кроме приюта для всех желающих будут еще скупать пушнину от всех местных промышленников[17].

Вот о постоялом дворе и собирался сегодня вечером рассказать Данила успенским мужикам и подрядить желающих на рубку и вывозку леса к месту строительства. Но до вечера решил встретиться с Артемием Семенычем и высказать ему те слова, которые сочинил после долгих раздумий. Оседлал коня, доскакал до своего несговорчивого тестя, сказал заранее приготовленные слова и теперь возвращался в деревню, не сильно-то расстраиваясь, что оказались они напрасными. Обремененный новыми заботами и тайным, опасным делом, которое предстояло совершить, Данила почувствовал в себе неведомые ему раньше силы и уверенность. Словно вырос на две головы и крепче, основательней утвердил на земле ноги — попробуй, сшиби.

Егорка, дожидаясь Данилу, сидел на крыльце, лентяйничал и ни о чем не думал. Его судьба, выписав в очередной раз мудреный вензель, в сегодняшний день полностью устраивала бывшего вора и каторжника. А чего желать? Обут, одет, сытый, а самое главное — лежит у господина Луканина новенький паспорт для Егорки и немалые деньги в плоской деревянной коробочке. Своими глазами видел, даже деньги пересчитал. И уверен был, что Луканин его не обманет — не таков человек. Ради паспорта и новой жизни, которую можно будет с ним начать, ну и ради солидных денег, само собой, Егорка готов был сослужить службу Луканину, но еще раз идти по горной тропе отказался сразу и наотрез. А вот найти другие проходы через Кедровый кряж — почему бы и не поискать…

По улице, возвращаясь от колодца с полными ведрами воды, шли две бабы. Поравнялись с домом Митрофановны, повернулись, не опуская коромысел с плеч, и с беззастенчивым любопытством уставились на Егорку, на сани, стоявшие посреди двора, и даже приподнимались, вместе с ведрами, на цыпочки, пытаясь заглянуть в окна: чего там делается? Кипела душа у баб, знать им хотелось, до зла горя: с каким таким добром вернулся суразенок Данила в деревню? Но окна были задернуты новыми цветными занавесками, и ничего сквозь эти занавески не проглядывалось. Егорка соскочил с крыльца, приосанился и вьющимся шагом, прищурив глаз, подплыл к бабенкам. Изогнулся, изображая поклон, и голосом, до крайней степени ласковым, спросил:

— Какое любопытство имеем, милые девоньки?

Бабы засмущались, повернулись разом, словно солдаты, всем своим видом показывая, что идут по спешной надобности и некогда им до крайности, и пошли уже, но Егорка, в спины им, будто досадуя:

— А я рассказать вам хотел… Погодите! Постоялый двор будем ставить…

Бабы снова, как солдаты по команде, развернулись еще раз и подскочили к Егорке. Глаза у них горели.

Егорка, приосанясь еще важнее, сообщил:

— Господин Луканин, богатый человек из Белоярска, будет постоялый двор строить. Распоряжаться там будет Данила Андреич, который из вашей деревни. А для увеселения господ проезжащих будут там содержаться приятные девоньки. Ну, приедет с морозу человек, ему чаю первым делом, водочки, а после — на пуховую перину и девонька мягкая под боком. — Глаза у баб становились круглее деревянных ведер, а Егорка продолжал: — У нас теперь большая забота имеется, чтобы девоньки наши мяконькие были, сладенькие, ну, сами разумеете, какие, ну, вот такие, как вы! Но сначала я должен пробу снять, удостовериться, что мяконькие. Куда вечером приходить?

Бабы дружно, враз, заплевались, одна даже ведра поставила и замахнулась на Егорку коромыслом, но он уже стрельнул на крыльцо, уселся на прежнее место и только похохатывал, прищуривая хитрый глаз, — донельзя был доволен самим собой. Не покидало его в последние дни этакое разудалое шутейство. А почему и не пошутить, если сегодня жизнь так складно складывается, а про завтрашнее даже и не думается…

Прискакал Данила. Разгоряченный, спрыгнул с седла на землю, сдернул с головы шапку и сел, остывая, на крыльце рядом с Егоркой.

— Куда бегал?

— Вчерашний день искал, упарился, а не нашел, — Данила ударил пятерней по шапке, лежащей у него на коленке, глянул на своего нового сотоварища и спросил: — А ты чего лыбишься, как дурак на Пасху?

— Бабы здесь смачные, — вздохнул Егорка, — на ночевку просился — не пущают.

И они оба, закинув головы, захохотали, так громко, что нерасседланный конь поднял голову и насторожил уши, словно недоумевал: чего, спрашивается, ржут?

Похохатывали поначалу, правда, не столь громко, и мужики, пришедшие вечером к сборне. Пришли, собираясь поглазеть на занятное зрелище. Да и то сказать: не каждый день такое в деревне случается. Года не исполнилось, как потешались над суразенком, — последним, можно сказать, человеком в деревне, который отправился свататься к дочери справного хозяина Артемия Семеныча Клочихина, — и пересказывали друг другу обидную шутку про сопрелую мотню штанов; ухмылялись, не в глаза, конечно, над самим Артемием Семенычем, когда умыкнул парнишка убегом Анну из родительского дома, но никто в деревне не думал и не гадал, что вернется Данила с тремя возами добра и соберет мужиков, чтобы разговаривать с ними, как равный. И едва только Данила собрался говорить, сняв шапку перед обществом, как из толпы чей-то озорной голос выкрикнул:

— Слышь, паря, а мотню-то зашил?

Данила почувствовал, что кровь ему бросилась в лицо, но с обидой своей совладал, переждал смех и ответил, спокойно и рассудительно:

— Штаны у меня и тогда справные были. Да только собрал я вас, уважаемое общество, не про штаны толковать. Захар Евграфович Луканин, купец из Белоярска, будет ставить постоялый двор на Барсучьей гриве, где дороги пересекаются. Для строительства лес нужен. Рубить его будем за Старой балкой. Расклад такой: сам свалил, сам ошкурил и сам на Барсучью гриву доставил. За каждую возку, не меньше пяти бревен, два с половиной рубля платы будет. Кому такая цена глянется, милости прошу с утра завтра к Митрофановне подъезжать, я у нее остановился.

Передохнул Данила, шапку нахлобучил, и в этот миг его словно кто в спину толкнул, а на ухо шепнул неслышно: теперь ступай, ступай, не оглядывайся. И он, подчиняясь, двинулся развалистым шагом, не оглядываясь на мужиков у сборни, которые остались стоять в большом изумлении. Совсем не такого поворота ожидали они, когда сюда шли, не вышло потешного зрелища. Чесали затылки, прикидывали: если с утречка пораньше выехать да хорошенько топором помахать, можно до потемок две ходки сделать. А это чистых пять рублей. За день… Заскорузлые пальцы все крепче скребли затылки.

Разошлись мужики от сборни скоро, будто птичью стаю спугнули и она разлетелась.

Данила, вернувшись в дом Митрофановны, пребывал в сомнениях: верно ли он сделал, не оставшись у сборни? Может, мужики захотели бы поспрашивать, может быть… Но вспомнился обидный выкрик про мотню, и Данила, отбросив сомнения, решил, что сделал он все верно. Кому надо, те появятся. А деньги надо всем. Кто еще здесь такую работу предложит — два с половиной рубля в день… Утвердившись в правильности своего решения, он повеселел, приобнял Анну и уселся за стол, накрытый к ужину, как хозяин — с торца. Анна с Митрофановной постарались, и стол ломился. Ели, проголодавшись за день, от души. А после ужина, сморившись, все дружно зазевали и собирались уже укладываться спать, когда на пороге появилась гостья — Зинка Осокина, неразлучная подружка Анны еще с детских лет. Стрельнула глазами, всех оглядывая, и затараторила: