одночасье приравняло французов в воинском звании к большим полковым сторожеставцам[111] или ротным головам[112]. В этом не было ничего удивительного, толковые розмыслы[113] ценились высоко и стоили дорого.

Меж тем войска срочно были приведены в боевую готовность. В казачью и стрелецкие слободы Замоскворечья были отправлены гонцы с известием о вероятном ночном набеге запорожцев. К Тверским, Никитским и Арбатским воротам Белого города скрытно подходили стрелецкие полки, отряды поместной конницы и наряды артиллерии, снятые с других концов города. Решение было своевременным и обоснованным. Князь Куракин с воеводами и раньше понимали, что атаковать Белый город войскам Ходкевича сподручней с запада, от своего лагеря в Тушино, на небольшом участке между Москвой-рекой и Неглинной, поэтому с самого начала здесь была размещена наиболее многочисленная и боеспособная часть русского войска.

Для неплохого стратега и умелого воина, каким являлся великий гетман литовский Ян Кароль Ходкевич, тринадцать лет назад наголову разгромивший ужасных и непобедимых шведов в битве под Кирхольмом, взятие Москвы могло стать вершиной его военной карьеры, затмившей по своей значимости все прежние победы. Однако за неимением времени и средств для сложных и дорогостоящих решений он выбрал самый простой и легко читаемый противником путь, хотя и придумал для его воплощения весьма недурной план. При других обстоятельствах этот план имел все шансы стать успешным, но, вовремя вскрытый противником, превратился для гетмана в опасную ловушку.

Конечно, в Москве не исключали вероятность обмана или отмены штурма в связи с бесследной пропажей французских инженеров, знавших многие планы Ходкевича, а то, что их отсутствие должно было быть замечено, сомневаться не приходилось. Расчет делался на то, что военная машина – слишком сложный механизм, чтобы по одному лишь подозрению встать на месте и в одночасье сменить диспозицию. Очевидно, что другого столь же выигрышного плана у Ходкевича на тот момент просто не было, а время поджимало. Через день Покров, а за Покровом – зима, со всеми вытекающими из этого обстоятельствами.

Наступивший день у защитников столицы прошел в деловой суете, волнениях и тревожном ожидании. Когда на рубеже третьей ночной стражи посыльные сообщили, что запорожцы выдвинулись на штурм Замоскворечья, пришедшую новость восприняли почти с радостью. Все выдохнули с облегчением. Началось! Почти сразу же пошли гонцы от князя Ивана Катырева-Ростовского, защищавшего Замоскворечье с отрядом в восемьсот всадников. Они дружно докладывали, что казаки идут в бой малыми силами и весьма неохотно, а при малейшем сопротивлении отходят назад, не ввязываясь в драку. После этого последние сомнения отпали сами собой. Очевидно, что атака Сагайдачного делалась лишь для отвлечения внимания. С таким слабым напором сильные крепости не взять. Значит, план Ходкевича остался неизменным. Осталось только ждать!

Не заходя в стрелецкие слободы, черкасы пожгли Крымский и Житный двор, Малые Лужники и черносошную Екатерининскую сотню, после чего откатились обратно к Донскому монастырю. Штурмовать исполинскую двенадцатисаженную башню Всехсвятских ворот, у которой в свое время растерял весь свой боевой запал наглый и самоуверенный крымский хан Казы-Гирей, запорожцы не имели никакого желания. Наблюдатели с мест сообщали, что часть из них скрытно направилась через Крымский брод в сторону Хамовников и Драгомилова. Судя по всему, спешили они на соединение с главными силами поляков, и большой опасности для Остоженки и Чертолья уже не представляли.

В десятом часу ночи[114] Феона и Афанасий, вооруженные и облаченные в военные одежды, стояли на верхнем бое[115] крепостной стены у Тверских ворот и с тревогой всматривались в ночной мрак. Огромная, цвета разбавленной крови луна висела над городом, словно притянутая к нему невидимым арканом. В ее призрачном, неверном свете, навеянные опасностью, обострялись все чувства, вольно или невольно принося с собой обманчивое восприятие окружающей реальности. Каждая мелькнувшая во мраке тень теперь казалась живой, каждый посторонний звук – враждебным.

– Эх! Ждать воды – не беда, да пришла бы вода, – проворчал Афанасий, осторожно выглядывая из бойницы наружу. – Как думаешь, брат, когда ляхи начнут?

– Полагаю, часа за два до рассвета.

– Почему?

– Раньше без толку, а позже смысла нет.

– Это как? Поясни!

Афанасий обернулся и озадаченно посмотрел на приятеля.

– А что тут пояснять, брат? – усмехнулся монах. – У нас перед поляками преимущество в огневой мощи. Пока они до стен доберутся, мы половину их пушками положим! Значит, нужна скрытность перемещения и внезапность атаки. Такое возможно ночью. Однако мрак необходим только для первого удара и овладения валом; далее вести бой в темноте невыгодно, поскольку обременяет управление войском. Ходкевич – опытный воин, он рисковать не будет. Два часа на пролом ворот, а после рассвета отряды, ворвавшись в город, не оставят в нем камня на камне. Я бы так и поступил!

– Что такая голова делает в монастыре? – раздался сзади насмешливый голос.

Князь Василий Куракин в сопровождении десятка ратных воевод и иных служилых чинов, проходя по боевому ходу крепостной стены, остановился, чтобы послушать рассуждения отца Феоны.

– Доброго здоровья, князь! – обернувшись, сдержанно поклонился монах воеводе.

– Считаешь, скоро начнут? – Князь Куракин взял в руки болтавшийся на шее большой, как восьмифунтовая граната, голландский хронометр и с глухим щелчком откинул латунную крышку. – Четыре часа до рассвета!

– Начнут, Василий Семенович, – убежденно кивнул Феона. – Им деваться некуда. Либо сейчас, либо никогда!

– Поглядим. Недолго осталось!

Воевода взглянул на плохо различимые во тьме силуэты людей, молчаливо стоявших у амбразур верхнего боя.

– Все твои люди, Григорий Федорович?

– Почти. Остальные за городом по низинам в секретах сидят.

– Почему по низинам?

– Наблюдать легче. Если враг ночью пойдет, то на фоне неба его сразу заметно будет.

– Умно!

Князь с нескрываемым уважением посмотрел на монаха.

– Вот и не люблю я Семку Прозоровского, но в одном он прав – лучше тебя, Григорий Федорович, в этом деле никого нет! – Дорожник[116] сюда! – повелительно бросил он через плечо.

Завоеводчик князя поспешно расстелил на широком лафете осадной кулеврины рукописный чертеж окрестностей Москвы между Пресней и Неглинной. Кто-то из свиты принес масляные фонари, обернутые плотной синей бумагой[117]. Куракин склонился над картой и поманил Феону.

– Где твоя разведка?

– Здесь, здесь, здесь и здесь…

Отец Феона уверенно водил рукой по карте, отмечая места на Волоколамском, Тверском и Дмитровском большаках, где находились его наблюдатели.

– Конные разъезды в Бутырках и Всехсвятском, да людишки в деревнях еще пособят.

Куракин свернул чертеж и передал стоящему за его спиной ординарцу.

– Ладно, Григорий Федорович, стало быть, ждем!

– Ждем, Василий Семенович!

Феона выглядел спокойным и уверенным. Его невозмутимость превосходным образом действовала на окружающих. В лицах людей