В исступлении Чоботок попытался было повторить маневр француза, но Феона вовремя остановил его, схватив лошадь под уздцы.

– С ума сошел? Шею свернуть хочешь? Там итак четыре сажени было, а теперь еще полсажени добавилось…

Осознав правдивость слов своего воеводы, Чоботок спрыгнул с лошади и, в отчаянии зарычав, ударил кулаками по земле. Посмотрев на Данилу, он ткнул рукой в сторону удаляющегося Маржарета и спросил на всякий случай:

– Сможешь снять?

Данила, прищурившись, оценил расстояние и покачал головой, показывая на карабин:

– Чем, бандолетом? Тут фузея нужна, и то со ста саженей сомнительно…

Атаман расстроенно плюнул на землю и, призывно махнув рукой, скомандовал хриплым голосом:

– Уходим в лагерь.

После захода солнца в лагере играла музыка, и звучали песни. Вокруг большого костра скоморохи вели хоровод. Атаман Чоботок вместе с товарищами танцевал «Матаню». Движения его были стремительны и яростны. Он то размахивал руками высоко над головой, то хлопал огромными ручищами по земле и шел вприсядку. То вдруг вставал на месте и, закрыв глаза, начинал выкрикивать куплет частушки и опять внешне расслабленный, но внутренне сжатый, как пружина, шел по кругу вслед за музыкантами. Немного успокоившись в безумном танце, он вышел из круга, налил из бочки хмельной мед в две братины и подошел к сидящему в стороне от всех Феоне.

– Давай, воевода, помянем браточка моего Паньшу! Светлая душа была, упокой Господи… – произнес он, слегка пошатываясь, то ли от хмеля, то ли от пляски.

– Как не помянуть душу христианскую! – ответил монах, принимая кубок. – Блаженный Августин сказал: «Заботы о погребении, устройство гробницы, пышность похорон – все это скорее утешение живым, чем помощь мертвым».

Чоботок плюхнулся рядом, привалившись спиной к дереву. Они молча выпили ковши с вином до дна, не разговаривая, глядя на горящий костер. Наконец атаман не выдержал.

– А я ведь ему ватагу хотел передать. А сам жениться хотел, детишек завести. Как глупо-то! Молодой ведь совсем.

– Знаешь, Прохор, жил на земле человек один, звали его Сенека. И сказал он своим ученикам: «Раньше ты умрешь или позже – не важно; важно – хорошо или плохо». Твой брат умер как воин. За него не стыдно. Утешай себя тем, что смерть предстоит всем: она – закон, а не кара. Скажи лучше, что делать теперь будешь?

– Не знаю, – задумчиво проронил Чоботок, глядя на огонь. – Найду эту суку, убью, а потом посмотрим. Григорий Федорович, скажи, где его искать?

Феона невесело усмехнулся и потрепал старого товарища по плечу.

– Пойдем со мной, Прохор, и Маржарет сам нас найдет.

– Во как! А далеко идти-то?

– Недалеко. В Кострому, ко двору царя Михаила Федоровича. А чего спросил, заскучать боишься?

– С тобой не соскучишься, Григорий Федорович, – решительно тряхнул кудрями атаман. – Айда в Кострому!

В это время у коновязи лошади, не поделив кормушку с овсом, устроили настоящую битву. Конюхи едва развели дерущихся животных по их местам в стойлах. Феона, показывая на одного из жеребцов, спросил, озаренный какой-то неожиданной идеей:

– Скажи Чоботок, это ведь конь Маржарета?

– Ну да, а что?

– А где его седло и седельные сумки?

Удивленный атаман повернулся и показал на небольшой шалаш около коновязи.

– Да вон они, их еще и не смотрел никто, некогда было.

Монах резко поднялся и быстрым шагом подошел к указанному Чоботком месту. Там, присев на корточки, он стал разбирать личные вещи капитана. Пара пистолетов. Трубка с коротким чубуком. Кисет с деньгами. Письма. Все это не задерживало его внимания. Подошел Чоботок и стал с интересом наблюдать, не произнося ни слова. Меж тем ничего не найдя в переметных сумках, Феона еще раз задумчиво осмотрел разбросанные вокруг себя предметы, после чего взял седло и стал осторожно его ощупывать и разглядывать.

– Дай нож, – протянул он руку к Чоботку.

– А чего ищем? – решился наконец спросить атаман, протягивая монаху свой кинжал.

Отец Феона, оставив без ответа вопрос Чоботка, поддел боковину валика задней луки седла. Крышка легко поддалась, открыв тайник. Из него Феона вытащил свиток, перевязанный черными бечевками со сломанными сургучовыми печатями. Монах развернул свиток и углубился в чтение. Заинтересованный сверх всякой меры Чоботок приблизился вплотную к иноку, посмотрел через плечо и разочарованно развел руками.

– Тю, – присвистнул он, сдвинув свою бархатную скуфейку на затылок. – А по-каковски тут написано? Ни шута непонятно…

– По-английски, друг мой, – ответил удовлетворенный Феона, сворачивая свиток. – Пишет их посланник своему королю, что русские, то есть мы с тобой, Чоботок, по природе своей рабы, мечтающие предаться в руки какого-нибудь государя, который будет их защищать. Далее он пишет, что если его король захочет, то они, то есть мы, должны будут покориться английскому величеству, и предлагает к сему подробный план.

– Во как! Не успели ляхов и шведов взашей, так уже и англы лезут! Эти-то, поди, от нас еще не получали?

– Пока нет, Чоботок! Но, чует мое сердце, получат. – Феона посмотрел на Чоботка, как смотрел когда-то давно, в дни их славного прошлого.

– Ну, в Кострому? – спросил он весело.

– Ты знаешь, воевода, с тобой хоть на край света! – ответил атаман, почувствовав давно забытое чувство воодушевления и боевого задора, которое всегда испытывал перед настоящим боем.

Около часа пополудни обоз Салтыкова въехал через Костромской посад в Воскресенские ворота Нового города, возводимого на месте торговых слобод. Новый город гудел и суетился. Кругом шла стройка. Возводили мощные стены. Стучали топоры, звенели пилы. На головы прохожих сыпалась древесная стружка и сухая глина вперемешку с речным песком. Мастеровые поднимали бревна на строящиеся башни прямо над головами беспечно снующих мимо горожан, стрельцов, торговцев и крестьян окрестных деревень, привезших свой товар на городское торжище.

Обоз заехал на территорию Гостевого двора, остановившись напротив церкви Спаса, рядом с огромной лужей, в которой спокойно плавали жирные домашние гуси и прохлаждались ленивые боровы. Все обозники, словно муравьи, высыпали из телег и шумной толпой принялись за дело. Они суетливо разбирали тюки и баулы. Отдуваясь, волокли в дом берестяные пестери необъятных размеров и сундуки немереной тяжести. В этой суете мало кто заметил, как во двор вошел, напуская важность не по чину, местный ярыжный чиновник с тремя стрельцами и направился прямиком к Маврикию, собравшемуся уходить и уже затянувшему ремень на торбе.

– Ты, что ли, послушник Троице-Гледенского монастыря Маврикий будешь?

– Я и есть, милостивец, – с поклоном ответил Маврикий. – На богомолье иду, по Святым местам!