уста. Итак, это очень важный урок русской иконы, урок молчания.

Мудрость в перспективе наук

Сознание без веры абсолютно неспособно дать сколько-нибудь разумный ответ на вопрос о самых простых реалиях человеческой жизни. Эти реалии для сознания без веры неизбежно дробятся, распадаются на составляющие (в их плоскостных проекциях) и превращаются в осколки, которые даже перестают быть реальностью.

Относительно «плоскостных проекций» необходимо отступление. Я чрезвычайно далек от того, чтобы посягать на права науки. И даже на права «рационализма» – при единственном условии: лишь бы он не покидал пределов, в коих он остается, – рациональных. Каждая наука, каждая научная дисциплина – ибо наука живет лишь в конкретной множественности научных дисциплин (способных к взаимодействию, к частичным синтезам, но и ревниво оберегающих свою методологическую обособленность друг от друга), а не как мифическая наука «вообще», Наука с большой буквы, имеет право и обязанность снимать с изучаемого предмета проекции на свои экраны и работать с этими проекциями[245]. Но вот мировоззрение, заслуживающее такого имени, не может иметь дело с проекциями. Оно потому и «мировоззрение», что силится «взирать» на мир, а не на методологические экраны. «Научное мировоззрение» – это contradictio in adjecto[246]. Напротив, «целостное мировоззрение» – это плеоназм: какое же это, спрашивается, мировоззрение, если оно не целостное? Конечно, в силу несовершенства, неполноты человеческого знания, даже духовного, даже праведно-духовного, всякое мировоззрение реализует лишь воспоминание об императиве целостности. Как раз христианин менее всего расположен с этим спорить. У апостола Павла сказано: Теперь мы видим как бы сквозь тусклое стекло, гадательно (1 Кор. 13: 12). Однако хотя бы сквозь тусклое стекло[247] мы обязаны смотреть в должную сторону, не позволяя отвлечь нас идеологическими фантомами, паразитирующими на реальности науки. И психология, и физиология – почтенные дисциплины. Но когда наши современники, сами того не замечая, в бытовом, отнюдь не профессионально-научном разговоре, говорят о «психологии» человека, когда имеется в виду его духовная жизнь, и о его «физиологии», когда имеется в виду его телесная жизнь, то есть подменяют даже на лексическом уровне понятие некоей реальности понятием науки, эту реальность изучающей, – этот словесный обиход свидетельствует отнюдь не о широком распространении научного подхода, но, напротив, о дефиците рациональности. <…>

Неверующие люди обречены быть, в виде неизбежной компенсации, исключительно легковерными. Они принимают чертежи и схемы, полезные в деле, в профессиональном употреблении, но бессмысленные вне этого дела, за подлинный образ реальности.

Библейский образ мудрости как альтернатива «культуре смерти»[248]

Основной библейский текст, относящийся к Софии Премудрости Божией, – это главы 7–9 Книги Притчей Соломоновых.

В них попеременно возникают два противостоящих друг другу образа. Один из них – «жена чужая» (ʔіššā zārā), протагонистка культуры блуда и смерти, лживая и дерзкая, ведущая свою жертву на гибель, как «птичку в силки» (7: 23). На поверхности она выглядит, как блудница в духе языческих культов, но, вглядевшись, мы видим, что она не только и не столько развратница в тривиальном, бытовом смысле, сколько публичная проповедница доктрины зла, мастерица идеологии и пропаганды, создающая шумную рекламу для упомянутой доктрины.

Женщина безрассудная и шумливая,

Глупая и ничего не знающая,

садится у дверей дома своего на седалище,

на высотах города, чтобы звать проходящих мимо,

идущих прямо своими путями:

«Кто глуп, обратись сюда!»

и скудоумному сказала она:

«Воды краденые сладки,

и утаенный хлеб приятен».

(Притч. 9: 13–17.)

Для того чтобы понимать характеристику этой антагонистки Премудрости: «женщина безрассудная, шумливая, глупая и ничего не знающая» (Притч. 9: 13), необходимо иметь в виду, что лексика, связанная с концептом «глупости», означает в библейском языке не столько слабость интеллекта, сколько его ложную ориентацию, выбор бессмыслицы вместо смысла – иначе говоря, порочность не столько дианоэтическую[249], сколько этическую и пневматологическую. Довольно часто слова «безумец», «глупец» (nābāl, kəsil) и подобные им суть эвфемические обозначения безбожника; недаром именно «безумец» (nābāl), согласно псалму (13: 1), утверждал «в сердце своем», что Бога нет. (Между прочим, эта особенность словоупотребления в иудейской среде помогает понять, почему, собственно, Нагорная проповедь (Мф. 5: 22) так энергично осуждает употребление бранных слов этого лексического ряда – ῥακά, µωρέ.) Впрочем, есть и другие древнееврейские лексемы, также связанные с понятием глупости, но освещающие его с другой стороны; глупость не как активная агрессия, но как полная беспомощность и беззащитность перед лицом такой агрессии, как полная внушаемость; к числу этих лексем относится существительное päti, этимологически могущее означать юнца, существо неопытное, которое нетрудно сбить с пути. В процитированном тексте семантика «глупости» благодаря своей дифференцированности позволяет различить две роли: с одной стороны, ʔešät kəsilut, собственно госпожа Глупость (Frau Torheit в переводе Мартина Бубера, Dame folie в переводе Андре Шураки), персонификация активной глупости-наглости, которая поднимается на «высоты города», чтобы рассылать оттуда гипнотические пассы пропаганды и рекламы; с другой стороны, приглашаемый ею на гипнотический сеанс (päti) впечатлительный юноша, персонифицирующий пассивную глупость-внушаемость, извращенное послушание, принимающее клише пропаганды.

То обстоятельство, что соблазнительница предстает в облике женском, не должно представляться нам проявлением древнего женоненавистничества; Мудрость, благая наставница, тоже имеет женский облик и наименование, относящееся грамматически к женскому роду. Здесь следует подумать о том, что существительные, обозначающие некую человеческую общность, – община, город, Церковь и т. п., – издревле имеют характеристику женского рода (евр. ˤir, греч. πόλις, κοινωνία, ἐκκλησία, лат. civitas, res publica, communitas, ecclesia). Великий Августин дал нам парадигму противостояния двух таких общин, двух взаимно несовместимых экумен, двух всемирных «градов», один из которых мы должны избрать как наше отечество и сохранять ему безусловную верность: «Fecerunt igitur civitates duas amores duo: terrenam scilicet amor sui usque ad contemptum Dei; caelestem vero amor Dei usque ad contemptum sui» (О граде Божием, XIV, 28: «Итак, две любви создали два града: град земной – любовь к себе до презрения к Богу, а град небесный – любовь к Богу до презрения к себе»). Слыша голос «женщины безрассудной», мы слышим голос «града земного», голос «любви к себе», которая доведена «до презрения к Богу» и постольку избирает смерть.

Ей отважно противостоит Мудрость (ḥokmā), образ, как уже сказано, тоже женственный: она громко созывает тех, кто ищет благоразумия и разума, и ради борьбы с шумными уроками зла тоже возвышает свой голос, тоже идет туда, где ее услышат многие.

Она становится на возвышенных местах,

при дороге, на распутьях,

она взывает у ворот при