…По-прежнему моей основной обязанностью в лагере было провожать с санитаром заболевших к врачу и помогать ему в разговорах с пациентами. Но однажды пациентом оказалась… Лида, которую привел в медсанчасть ее хозяин по работе. С моей помощью врач выслушал жалобы пациентки и начал задавать ей вопросы интимного характера. Лиде было очень неудобно отвечать на них в моем присутствии. Я тоже чувствовал себя неловко. Но ужасное для Лиды и для меня произошло тогда, когда девушку заставили почти полностью раздеться и стали осматривать ее органы. Я инстинктивно закрыл глаза ладонью. Оказалось, что с этим у Лиды все в порядке. Ей предписали соответствующее лечение и выдали лекарство.

Другой неприятный случай, связанный с медициной и, главное, с общечеловеческими принципами, произошел у меня через несколько дней. У одного из пленных оказалось сложное заболевание, и врач после его осмотра заявил, что не имеет возможности лечить этого пациента у себя. Я уговорил врача направить больного в госпиталь для военнопленных, который находился в деревне Шморкау под маленьким городом Кёнигсбрюк недалеко от Каменца.

И на следующий же день фельдфебель Хебештрайт распорядился отправить того больного в сопровождении конвоира в госпиталь. Однако конвоир заметил, что у больного два вещевых мешка, в которых гремели какие-то металлические предметы. Поэтому конвоир заставил раскрыть эти мешки и показать их содержимое. Оказалось, что в мешках находятся… шесть алюминиевых солдатских котелков, несколько кружек и с десяток ложек. Когда я спросил, зачем же ему такое количество приборов, он ответил, что они ему пригодятся для обмена на хлеб и курево. Тогда я предложил отдать хотя бы три котелка товарищам, которые за неимением котелка вынуждены есть суп из армейской каски. Но он не отдал ни одного котелка.

…На этом данная история не закончилась. Когда я сам попал в тот же госпиталь, о чем речь будет потом, этот тип все еще находился там. Увидев меня, он стал рассказывать, что я изверг и прислужник немцев и что будто бы я хотел отнять у него и присвоить себе котелки, но конвоир не дал это сделать. Но в лазарете в это время оказалось несколько человек из нашей рабочей команды, включая М.И. Снопкова, которые знали меня как человека порядочного, а этого типа, по их словам, как «самую настоящую сволочь».

…Март закончился. В один из первых дней апреля перед началом обеда, когда все обитатели нашей комнаты собрались вместе, к нам вошли унтер-офицер Петцольд и незнакомый молодой фельдфебель. Поздоровавшись, Петцольд прежде всего представил нас этому фельдфебелю – каждого по имени. Оказалось, что Петцольда переводят на работу в другой лагерь советских военнопленных, расположенный в деревне Виза чуть восточнее Каменца. Я поблагодарил его от имени товарищей и себя лично и пожелал ему счастья на новом месте. Фамилия нового фельдфебеля была Томшке.

Его очень заинтересовал пожилой пленный Гудзь, лицо которого немцу показалось очень похожим на лицо И.В. Сталина, особенно из-за прямого носа и пышных усов. Он громко воскликнул: «Это же настоящий Иосиф Сталин!» До войны Гудзь, обладавший такой колоритной внешностью, был председателем колхоза на Украине. Однако, поделившись со мной и Сашей этим мнением о Гудзе, поговорить с этим человеком фельдфебель не пожелал. В дальнейшем он стал называть Гудзя Шталиным, так как у немцев первая буква «С», стоящая перед буквой «Т», произносится как «Ш». Этому последовали и другие охранники лагеря.

Томшке начал заниматься утренними поверками пленных и распределением их по рабочим местам, а фельдфебель Хебештрайт совсем устранился от этих дел и явно пренебрежительно относился к своему новому коллеге, который вел себя довольно странно. Так, почти каждое утро Томшке присоединялся к уборщикам во главе с Никитой Рыжим и сам мыл из шланга пол. Это стало его любимым занятием. Кроме того, Томшке абсолютно безразлично относился к внешнему виду пленных и совсем не интересовался их работой и нуждами.

Как-то утром, выполнив свои обязанности, я стоял у гаража, греясь на солнышке. И вдруг, оглядываясь вокруг, ко мне робко подошел молоденький и очень красивый курсант авиационной школы. Деликатно поздоровался и представился Гансом Иоахимом Леманом из города Вернигороде. Он попросил разрешения поговорить со мной за углом гаража, чтобы нас никто не увидел. Оказалось, он знает, что я – бывший студент, а он тоже был призван в армию из вуза. Поэтому он решил, что мы можем поговорить друг с другом открыто.

Скоро он станет настоящим пилотом, и его могут послать бомбить русские города и другие объекты. Он считает, что немцы не выиграют войну, и не желает зря сложить на ней свою голову. Что же ему делать? Идеально было бы посадить бомбардировщик на ближайшем русском аэродроме, но это не дадут сделать члены своего же экипажа и другие немецкие самолеты. Может быть, выброситься с парашютом на Русскую землю и сдаться в плен? Его вопрос сильно озадачил меня: не является ли это провокацией? Но лицо собеседника было таким доверчивым, что мои сомнения сразу отпали. Но если он окажется там, то какие русские слова надо знать, чтобы сдаться в плен. Я их перечислил, и он их записал немецкими буквами в свой блокнот. Это были: «Здравствуйте! Гитлер капут. Я ваш, помогите мне». Но неплохо бы, сказал я, произнести еще пару матерных слов. Мы их тоже записали и прорепетировали.

Собеседник поблагодарил меня и назвал свой домашний адрес, чтобы мы, «дай Бог, могли после войны снова встретиться или вести переписку». Однако после войны, послав несколько писем по этому адресу, я не получил ответа. Немецкие знакомые сказали мне, что в конце 1945 года в доме поселились другие жильцы.

Тогда у меня появилась было мысль дать Гансу адрес моей матери, чтобы он, если попадет в плен, сообщил ей о судьбе сына. Но я быстро раздумал это делать, полагая, что это ей и моим родным это может только повредить.

В дальнейшем другие немецкие военнослужащие в разных местах обращались ко мне за советом, как лучше сдаваться в плен русским. А многих я сам агитировал совершить этот поступок. Многим гражданским лицам я говорил, что когда в Германию придут русские, то они установят в ней справедливую власть. Такая агитация была единственно доступной для меня патриотической работой на пользу Отечества.

Бежать из плена я, конечно, мог, но добраться до линии фронта или к партизанам – точно нет. Не мог совершить во вражеской стране и какие-либо диверсии, уничтожить какую-либо важную персону, так как при моем положении пленного встречаться с подобными лицами не имел никакой возможности. Убить же бедного и, как правило, немощного, пожилого и зачастую многодетного рядового солдата – своего конвоира или сжечь двор мелкого немецкого крестьянина было бы просто мерзким, нечеловеческим поступком.

Большинство военнопленных, включая и меня, часто занимались саботажем, незаметным или малозаметным для немецких прорабов или мастеров. Например, работали очень медленно и с низкой производительностью, ломали или портили предметы, которые загружали в вагоны или выгружали из них, выводили из строя машины, на которых работали, в основном чтобы передохнуть и т. д. Но такой саботаж, конечно, был малоэффективен. Главным оставалось выжить в плену, но не любой ценой, а нанося как можно меньше вреда сражающейся Родине.