— Тринадцать лет, — говорю. — Разве можно просто плюнуть и забыть?

— Я с ним прожила куда дольше тринадцати лет, — сухо, словно чужая, произносит Барб. — У нас двое детей. Разве можно плюнуть на это?

И она направляется к двери. Я сижу дурак дураком с полотенцем вокруг головы. Вскакиваю и иду за ней. Надо сказать ей что-то очень важное, найти нужные слова. Но времени нет.

— Ты любила меня?

Она так и застывает посреди гостиной. И все вокруг застывает.

— Что?

— Ты слышала. Я спросил, любила ли ты меня?

И что это я завел речь про любовь в прошедшем времени? Легче выговорилось? Не знаю. Наверняка не скажу.

Тут с ней происходит что-то странное. Она приближается ко мне, заходит сзади, снимает с моей головы полотенце и принимается вытирать кровь с пола. Пятно по краям подсохло и не поддается.

Барб злится, бросает полотенце и видит, что диван тоже в крови. Это для нее уже слишком.

Что-то в ней надламывается.

— Надо попробовать содовой, — лепечет она.

Вот стыд. Она вмиг постарела. Только от этого мне ничуть не легче. Для меня она всегда будет красавицей. Наверное, не только для меня. Не в этом дело. Нашла о чем поговорить в такой момент. О содовой.

Барб медленно распрямляется.

— Мои дела говорят сами за себя, — безжизненно произносит она. — Догадайся сам. Без подсказок.

— Так сразу и не догадаешься. Лучше скажи прямо.

— Мне трудно об этом говорить.

— Я понимаю.

— Мне очень жаль, что все так обернулось, Митчелл. Честное слово. Я знаю, тебе тяжело. Но я не понимаю, чего ты от меня хочешь.

— Ничего страшного. Не бери в голову. Спасибо, что зашла на огонек.

Она бредет к двери. Я вижу ее в последний раз.

Все было кончено еще вчера. Я просто не знал.

А на дворе уже сегодня.

Заглатываю пять таблеток аспирина. Запиваю стаканом воды.

Смотрю на себя в зеркало. Дело хуже, чем я думал. Кровь на рубашке, на шее, на руках. Даже глаза налиты кровью.

Сажусь обратно на диван и начинаю жалеть себя. А не следовало бы. Мыслями о том, что я на самом дне и хуже быть уже не может, я искушаю судьбу. На какую-то долю секунды я даже забываю про Леонарда.

В дверь стучат.

Хочу просто заорать: «Входите», но передумываю.

Поднимаюсь и неуверенными шагами направляюсь к двери. Надеюсь, это не костолом-профессионал.

На пороге Джейк.

У меня стынет кровь в жилах, коченеет мозг, свинцом наливается тело. Когда сбываются твои худшие предположения, для тебя это все равно неожиданный удар.

— Митч, — говорит Джейк. Вид у него перепуганный. — Что такое с тобой стряслось?

— Джейк. Где Леонард?

— Обнаружили дельтаплан. Его выбросило на берег.

— А…

Отвечай же!

— Мы не знаем. Рядом с дельтапланом его не было.

На мой четвертый день рождения Перл отвезла меня в Санта-Монику на пирс. Я побываю в городке аттракционов и впервые в жизни увижу океан, все сразу, сказала она. Перл очень серьезно относилась к дням рождения.

Весь этот день, от рассвета до колыбельной (Перл всегда пела мне перед сном), принадлежал мне одному. Обычный подарок распакуешь, и он почти сразу теряет весь свой блеск. Перл нравились подарки долгосрочного пользования.

— На что похож океан? — спросил я у нее в автобусе.

— Он вроде озера, — говорит. — Только гораздо больше.

— А на что похоже озеро?

— Типа нашего Сильвер-Лейк, только красивее. Без бетонных блоков и забора.

— Значит, Сильвер-Лейк — не настоящее озеро?

— Нет.

— Это просто ризивуар.

— Типа того.

— А почему люди не падают в океан?

— Падают? — Перл смотрит в окно. Наверное, думает о чем-то своем.

— Ну, раз там нет забора, как вокруг Сильвер-Лейк. Раз — и плюхнешься.

— У океана низкие берега, не свалишься. В воду просто входят.

— Люди входят в океан?

— Конечно. Постоянно.

— А я смогу войти?

— Конечно.

— Класс.

И я вошел в воду. Наверное, я завизжал. Наверняка завизжал. Ведь вода в океане такая прохладная и замечательная.

Я попросил Перл взять меня на руки и приподнять повыше, чтобы увидеть, где океан кончается. Но конца-края ему было не видать. Передо мной простиралась сама безбрежность. Это слово я тогда, конечно, не знал. Но когда узнал, мной завладело чувство, однажды уже испытанное.

Если бы Перл взяла меня за руку и вошла в безбрежный океан вместе со мной — навсегда, безвозвратно, — я бы не стал вырываться. У меня бы даже полегчало на душе. Ведь во мне всегда жило ужасное предчувствие, что однажды Перл отпустит мою руку и уйдет в безбрежность без меня.

Так оно и вышло.

Неужели я знал? Или, может быть, у всех детей так? Может, этот страх живет в душе каждого ребенка, а мне просто не повезло, раз сбылись мои худшие предчувствия?

Но в любом случае, тот день выдался на славу.

Нечасто нам выпадало провести весь день вместе, в блаженном безделье, заполненном любовью, взаимным обожанием матери и сына. В этот особенный день все было только для меня. И я находился на вершине счастья.

Мы пили оранжад, ели корн-доги и конфеты. Сквозь щели в настиле я видел, как плещется океан. Далеко-далеко внизу. Даже голова кружилась.

Я обдирал корку с моего корн-дога и бросал с пирса чайкам. Куски по большей части шлепались в воду, и чайки их потом вылавливали. Но пару раз птицы поймали угощение на лету. Я глазам своим не мог поверить.

Ну как? Разве мало впечатлений для мальчика четырех лет?

Еще мы катались на машинках и играли в кегли. Я лично метал шары. У меня получилось. Я и сам не ожидал. И был очень доволен собой. А Перл даже что-то выиграла. Помню, замигала надпись «Ты выиграл» и квиток с цифрами вылез из автомата.

Наверное, тогда-то она и выиграла жирафа.

Все нам улыбались и старались угодить. Незнакомый парень даже отвез нас на своей машине домой в Сильвер-Лейк. Так что на обратном пути автобус нам не понадобился.

Я очень скучаю по Перл, когда вспоминаю этот счастливый день. Радостный для нас обоих.

Лучше всего мне запомнилось то, что происходило под пирсом, — дивная смесь трепета и восторга. Вокруг мрак. Мы собираемся провести под пирсом всю ночь — не помню уже, сообщила мне Перл причину или нет, ведь все это было так давно. Только ночь застала нас врасплох под открытым небом. Вот это событие! Перл вообще-то старалась не выходить из дома после наступления темноты. Да еще со мной.