Еще несколько примеров из крымских страниц романа. Узнав о смерти отца, Мартын «долго блуждал по Воронцовскому парку». Семья Лиды «жила в Адреизе». Он вспоминает купальни, свой «правильный кроль», который Лида не видела, так как «отходила налево к скалам, прозванным ею Айвазовскими».

Как свидетельствует географический справочник «Россия», «именье князя М. С. Воронцова расположено в Алупке. Отлогий склон горы от дворца до моря занят роскошным нижним парком, в котором попадаются аллеи громадных кипарисов» (см. начало романа, когда Мартын в Крыму выходит на зов матери из «кипарисовой аллеи»). «Шоссейная дорога спускается к берегу моря, где устроена купальня… От купальни вдоль моря по направлению к востоку проходит дорожка и против нее живописный хаос скал […] На одной из них […] известной под именем скалы Айвазовского, устроена площадка»[178].

Таким образом, название скалы оказывается реальным, а вот название городка, где жила семья Лиды, – вымыслом. Имя его, Адреиз, создано по образцу распространенных названий Крымского побережья: Симеиз, Кореиз, Олеиз. Сопоставление географического и романного описаний убеждает, что Адреизом назван Симеиз, находившийся в трех верстах от Алупки (сравнительно небольшое расстояние отделяет городок Лиды от дачи Мартына, так как он «возвращается ночью пешком»).

К числу указаний на мифологичность пространства относится прием географических аллюзий. Вот аллюзия на Гомера. Она сделана с демонстративным указанием адресата и воплощает зримый уровень текста. Мартын в Греции стоит на взморье с женщиной, чью юбку швырял «ветер, наполнявший когда-то парус Улисса». И другая аллюзия, уже на Вергилия. Она закодирована в названии локуса и соотносится с потаенным уровнем произведения. Соня рассказывает Мартыну, что ее сестра «Нелли умерла от родов в Бриндизи…» Бриндизи, старое название – Брундизий, – порт в Италии, где после возвращении из Греции умер Вергилий. Свое путешествие поэт предпринял, чтобы увидеть греческие и троянские места. Вергилий, как известно, не закончил «Энеиды» и завещал друзьям сжечь ее. Условие это художественно воспроизведено в тексте в образе смерти от родов.

Важным признаком мифологического пространства «Подвига» является размывание четких границ между реальным и потусторонним мирами. Герой выходит на случайной станции на юге Франции и, пройдя по улице, вдруг спохватывается, что не заметил названия городка. «Это приятно взволновало его. Как знать, – быть может, он уже за пограничной чертой […] ночь, неизвестность […] сейчас окликнут…» Неопределенность мирораздела делает осязаемее соседство потустороннего.

Символом модернизированной трансгрессии миров является в романе поезд. Примером служит пересечение на поезде маленьким Мартыном чужого и родного пространств. В финале Дарвин спрашивает его: «…не проще ли […] переехать границу в поезде?» Путешествие на поезде допускает регистрацию обоих миров. В сцене пути из Марселя в Лозанну «волшебство было тут как тут: эти огни и вопли во мраке». Намек на инфернальный образ отсылает к VI книге «Энеиды». В Царстве мертвых у первых дверей Эней слышит детские вопли. Аллюзия, как это часто бывает у Набокова, возвращается в текст романа. Персонажем, объединяющим оба мотива – поезда и детских страданий в Зоорландии, – является в «Подвиге» Ирина. Рассказ о ней Грузиновой полон ужасающих подробностей. Мы видим 14-летнюю девочку, «оказавшуюся с матерью в теплушке среди разного сброда. Они ехали бесконечно – и двое забияк… то и дело ее шупали и щипали», а потом на глазах девочки солдаты выбросили в окно отца. В результате пережитого Ирина «перестала владеть человеческой речью».

Узнав историю Ирины, Мартын понимает, «что никто и ничто не может ему помешать вольным странником пробраться в эти леса, где в сумраке мучат толстых детей и пахнет гарью и тленом».

Он, подобно герою мифологической поэмы, ориентируется в таинственном пространстве по знакам, сигналам. Ими служат звезды, огни, звуки, тишина, птицы… Герой ощущает единство мира, присутствие потустороннего в реальном. Стоя на террасе в Швейцарии, Мартын чувствует «призыв в гармонии ночи и света». Неопределенность границ, взаимопроникновенность миров и, наконец, их органическая слитность убеждают его в возможности ухода и возврата из Зоорландии.

3. Мифологический сюжет

Повествование складывается из автономных сюжетных единиц, четко соотнесенных со сменой локуса. Их отличает сюжетная повторяемость, вариативность в пределах константной схемы. Несколько раз проигрывается сюжет испытания героя на смелость: в Крыму, дважды в Швейцарии, в Англии.

Несколько раз в романе возникает любовный треугольник, но он всегда отмечен пародийной бесконфликтностью. В Греции муж Аллы, застав ее с Мартыном, попросту не замечает измены. В Англии боксерская схватка Мартына с Дарвином кончается дружеским примирением. В Берлине сам Мартын отказывается от соперничества с Бубновым. Любовная интрига дедраматизируется переключением на социально сниженный, упрощенный вариант чувств. В Швейцарии Мартын забывает Аллу, увлекшись горничной Марией, а в Англии «несчастная любовь (к Соне. – Н.Б.)… не мешала ему волочиться за всякой миловидной женщиной» и вступить в короткую связь с официанткой Розой. Пародийная вторичность сюжета-клише – романа «барчука» с прислугой – подкреплена общим условием: оба женских образа являются автоаллюзией на первый набоковский роман. Дурно пахнущая Мария («однажды, после ее ухода, Софья Дмитриевна потянула носом, поморщилась и поспешно открыла все окна, – и Мартын проникся к Марии досадливым отвращением…») и «смугло-румяная» Роза в Кембридже – пародийные варианты смугловатой Машеньки, чей нежный благоухающий образ розы закодирован в тексте романа.

К «Машеньке» отсылает и другая пародийная автоаллюзия в «Подвиге»: Соня отправляет Мартыну открытку с пошлым «немецким» стишком: «Пускай умалчивает сердце о том, что розы говорят», – так пародийно обыгрывается мотив тайны, связанный с образом розы в романе «Машенька».

Репетитивность сюжетных фрагментов в «Подвиге» характерна для мифологического сюжетостроения, – об этом писал К. Леви-Стросс в работе «Структура мифов». Стоит заметить, что отдельные сюжетные периоды романа непосредственно отсылают к «Одиссее» и «Энеиде».

Так, роман Мартына с Аллой Черносвитовой – аллюзия на Вергилия, но одновременно и на Пушкина. Начну, однако, со сказки «Руслан и Людмила». У Мартына завязывается роман с женой Черносвитова, который живет с ним в одной комнате и, бреясь по утрам, «неизменно говорил: “Мазь для лица Прыщемор. В вашем возрасте необходимо”». В поэме Пушкина колдун Черномор уносит невесту Руслана. Имя сказочного злодея «раскалывается» на фамилию мужа и название крема. Сила Черномора в бороде. В романе обманутый муж усердно бреется «безопасной бритвой». У Пушкина седую бороду Черномора «на подушках осторожно» несет «арапов длинный ряд». Образ влюбленного колдуна пародийно закреплен в фамилии обманутого мужа – Черносвитов.

Но главный адресат сюжетного фрагмента – Вергилий. Любовная связь Мартына с Аллой Черносвитовой в Греции – аллюзия на роман Энея с Дидоной, карфагенской царицей. Дидона названа в тексте «блуждающей» (femina… errans.). А у Набокова об Алле говорится: «Одна только эта молодая дама выглядела примерной путешественницей…» Дидона после гибели мужа бежит в Африку, где покупает землю у царя Ярба. Она становится африканской царицей. Мотив пародийно воплощается в жарких любовных сценах: «…Алла похрустывала в его объятиях […] Между тем близка была Африка […] узоры знойной суши…» Страсть Дидоны к Энею отзывается в декларируемой «страстности» Аллы. «Я безумно чувственная. Ты меня никогда не забудешь…» – говорит она Мартыну.