— Это опять-таки моя вина. Если я его вылечу, то все равно не засчитаю. Если же он умрет...

— Но рука, по крайней мере, не в счет?

— Рука — нет, — сказал профессор. — Просто рука — не в счет!

— Понятно, — ответил Анжель и добавил: — И все же, почему вас должны упрятать за решетку?

— Таков закон. Вам следовало бы это знать.

— Знаете, в принципе никто ничего не знает, — сказал Анжель. — Даже люди, которым положено знать, то есть те, кто умеет манипулировать понятиями, разжевывать их и подавать таким образом, что можно их заподозрить в оригинальности, даже они никогда не обновляют резерва своих идей, в результате чего их способ выражения лет на двадцать опережает предмет рассуждений. Из этого явствует, что научиться у них ничему нельзя, потому что все у них сводится к словам.

— Не стоит углубляться в такие философские дебри, чтобы объяснить мне, что вы не знаете законов, — сказал профессор.

— Разумеется, — согласился Анжель, — но надо же эти мысли куда-нибудь пристроить. Если только речь идет действительно о мыслях, а не о каких-нибудь рефлексиях. Я со своей стороны и вовсе склонен считать их простейшими рефлексами здорового индивида, способного констатировать.

— Констатировать что?

— Просто констатировать — объективно и беспристрастно.

— Вы можете также добавить: без буржуазных предрассудков, — заметил профессор. — Так обычно говорят.

— Охотно, — согласился Анжель. — Итак, индивиды, о которых мы говорили, так долго и досконально изучали формы мысли, что за этими формами потеряли саму мысль. А ткни их носом в их же ошибки, они вам немедленно предъявят новую разновидность формы. Форму они обогатили множеством деталей и замысловатых механических приспособлений и норовят поставить ее на место мысли, истинная физическая природа которой — рефлекторная, эмоциональная и чувственная — попросту от них ускользает.

— Я ровным счетом ничего не понял, — признался Жуйживьом.

— Да это как в джазе, — сказал Анжель. — Транс.

— Кажется, начинаю догадываться. Вы хотите сказать: как если бы одни были к этому восприимчивы, а другие — нет.

— Совершенно верно, — продолжал Анжель. — Очень странно видеть, когда находишься в трансе, как другие продолжают рассуждать, манипулируя своими формами. То есть когда ощущаешь внутри себя мысль, я имею в виду. Нечто вполне материальное.

— Вы очень туманно рассуждаете, — сказал Жуйживьом.

— Я и не стремлюсь быть понятным. Ужасно скучно выражать словами то, что так ясно чувствуешь. Кроме того, мне от всей души плевать, разделит кто-нибудь мою точку зрения или нет.

— Трудно с вами спорить, — сказал Жуйживьом.

— Охотно верю, что трудно. Но прошу вас учесть то смягчающее обстоятельство, что я позволил себе высказаться в этом жанре впервые за все время.

— Вы сами не знаете, чего хотите, — сказал Жуйживьом.

— Когда я чувствую удовлетворение в руках и ногах, когда я могу быть вялым, расслабленным, как мешок с отрубями, я очень хорошо знаю, чего хочу, потому что тогда я могу представить себе, как это должно быть.

— Я совершенно сбит с толку, — сказал Жуйживьом. — Имманентная, имплицитная и императивная угроза, объектом которой я являюсь в настоящее время — простите мне эту аллитерацию, — должно быть, некоторым образом объясняет то состояние дурноты, близкое к коме, в котором находится моя физическая оболочка сорокалетнего бородача. Поговорите со мной о чем-нибудь другом.

— Если я буду говорить о другом, я обязательно начну говорить о Рошель, что повергнет в прах здание, с таким трудом возведенное мной за последние несколько минут. Потому что мне смертельно хочется трахать Рошель.

— Я вас понимаю, — сказал Жуйживьом. — Мне тоже. И я намерен, если с вашей стороны не будет возражений и в том случае, если полиция оставит мне такую возможность, осуществить это после вас.

— Я люблю Рошель. Возможно, из-за этого я скоро начну делать глупости. Потому как сил терпеть у меня больше нет. Моя система слишком совершенна и никогда не сможет быть реализована; кроме того, ее нельзя никому передать. Значит, реализовывать придется мне одному, и люди ничего в ней не поймут. Из этого следует вывод, что каких бы глупостей я ни натворил, ничего не изменится.

— О какой, простите, системе идет речь? — спросил Жуйживьом. — Вы меня сегодня совсем сбили с панталыку.

— Изобретенная мной система решения всех проблем, — сказал Анжель. — Я в самом деле придумал, как их разрешить. Это великолепный способ, дающий быстрый результат. Беда в том, что знаю его я один. Но я не могу передать его другим людям, потому что слишком занят. Я работаю и люблю Рошель. Понимаете, в чем дело?

— Люди успевают делать куда больше, чем вы, — сказал профессор.

— Да, но ведь еще нужно время, чтобы валяться на животе и балдеть. Скоро я займусь и этим. Я очень многого жду от этого занятия.

— Если за мной завтра приедут, позаботьтесь о практиканте. Прежде, чем бросить его, я отрежу ему руку.

— Но вас рано арестовывать, — сказал Анжель. — Вы имеете право еще на одно убийство.

— Иногда они делают это заранее. Все законы тогда насмарку.

По тропе, далеко выбрасывая вперед ноги, шагал аббат Грыжан. На плече он тащил тяжелую переметную суму, а требник небрежно крутил за веревочку, совсем как школьник, который только что отзубрил положенное и теперь беззаботно играет чернильницей. Чтобы улестить собственный слух (и заодно осенить себя святостью), он пел старинный религиозный гимн:

Зеленая крыс-ка

Пробегала близ-ка

Я поймал ее за хвост

И друзьям своим принес

А друзья мне хор-ам

Приготовь с лимон-ам

Сбрызни как моллюс-ка

Будет нам закус-ка

Положи на блюд-ца

Чем тебе не устри-ца

В два счета съедим

Чужим не дадим

Ждем на улице Карно[46]

В каком доме все равно.

Аббат чеканил каблуками привычный ритм песни, и от всех совершаемых телодвижений собственное физическое состояние воспринималось им как удовлетворительное. Конечно, временами какой-нибудь колючий пучок травы посреди дороги или злобный и царапучий scrub spinifex скребли под сутаной его лодыжки, но разве можно обращать внимание на всякие мелочи? Аббат Грыжан и не такое видал, слава Всевышнему.

Слева направо дорогу перешла кошка; аббат догадался, что он у цели. И вдруг, совершенно неожиданно, очутился в самом центре археологического лагеря — посреди палатки Атанагора. Хозяин палатки, меж тем, находился там же, всецело поглощенный одним из своих стандартных ящиков, который не желал открываться.