Они подняли головы и услышали над потолком приглушенные шаги. Аббат направился к лестнице, собираясь осуществить восхождение; археолог последовал за ним. Тошнотворный запах бил в нос. Атанагор старался не дышать. Они поднялись на второй этаж и, очутившись в коридоре, пошли на голос. Он привел их к комнате, где лежало тело. Аббат и Атанагор постучали и получили разрешение войти.

То, что осталось от Баррицоне, лежало в ящике; оно помещалось там без труда, поскольку несчастный случай укоротил итальянца. Макушка прикрывала ему лицо, пряча черты под черной кудрявой шапкой волос. В комнате находился Анжель. Он говорил вслух и замолчал, когда вошли посторонние.

— Здравствуйте! — сказал аббат. — Как идут дела?

— Да так... — сказал Анжель, пожимая руку археологу.

— Мне показалось, вы разговаривали, — сказал аббат.

— Я боюсь, что ему скучно, — сказал Анжель. — Вот я и говорю с ним. Может, он не слышит, но все равно ему от этого спокойнее. Он был хорошим парнем.

— Прескверная с ним вышла история, — сказал Атанагор. — Вконец обескураживающая.

— Да, — сказал Анжель. — Профессор Жуйживьом тоже так считает. Он сжег свой самолет.

— Фу-ты ну-ты, эка жалость! — сказал аббат. — А я-то надеялся посмотреть, как он летает.

— Это довольно страшное зрелище, — сказал Анжель. — Так, во всяком случае, кажется...

— Почему это?

— Потому что, в сущности, ничего не видно. Он слишком быстро летает, слышен только звук.

— А где профессор? — спросил Атанагор.

— Наверху. Он ждет, когда за ним придут.

— Зачем придут?

— Список больных сравнялся, — объяснил Анжель. — Профессор опасается, что практикант уже не встанет. Сейчас, должно быть, он отрезает ему руку.

— Опять какая-нибудь авиамодель? — спросил Грыжан.

— Его мотор укусил. В рану сразу попала инфекция, и руку теперь придется отрезать.

— Нет, так дело не пойдет, — сказал аббат. — Готов биться об заклад, никто из вас до сих пор не был у отшельника.

— Вы правы, — согласился Анжель.

— И как же вы намерены жить в таких условиях? Вам предлагают увидеть своими глазами первоклассное святое деяние, которое придаст вам сил, — и никто не хочет на него смотреть...

— Просто мы неверующие, — сказал Анжель. — Лично я вообще могу думать только о Рошель.

— Я нахожу ее отвратительной, — сказал аббат. — Вот если бы вам удалось заарканить подружку Атанагора!.. А вы тут достаете всех с вашей рыхлой, дебелой бабенкой.

Археолог смотрел в окно и не принимал участия в споре.

— Я хочу спать с Рошель. Очень хочу, — сказал Анжель. — Я люблю ее с силой, упорством и отчаяньем. Можете смеяться, если вам смешно, но это так.

— Да начхать она на вас хотела! — вскричал аббат. — К черту, к дьяволу! Эх, будь я на вашем месте!..

— Я с удовольствием поцелую Бронзу и обниму ее обеими руками, — сказал Анжель, — но я не стану от этого менее несчастным.

— О, вы меня выводите из терпения! — сказал аббат. — Ступайте к отшельнику и взгляните на него, мать вашу так! Уверен, что вы начнете смотреть на мир иначе!

— Я хочу Рошель. Ей давно уже пора стать моей. Теперь она все больше и больше разваливается. Ее руки приняли няли форму тела моего друга, глаза ее молчат, подбородок обвис, волосы стали жирными. Это правда: она рыхлая. Как тронутый гнилью плод. И пахнет она как тронутый гнилью плод — запахом горячей плоти. И при этом она все так же желанна.

— Вы вдаетесь в литературу, — сказал Грыжан. — Подгнивший плод... Плоть... Это что-то тошнотворное. Он весь сочится, он мякнет у вас в пальцах.

— Просто он очень зрелый... Он более чем зрелый. С одной стороны он чуть крепче.

— Это рассуждения не для вашего возраста.

— Возраста не существует. Мне больше нравилось, какая она была раньше. Но на вещи можно смотреть по-разному.

— Да откройте же глаза наконец! — сказал аббат.

— Я открываю глаза — и вижу, как она каждое утро выходит из его комнаты. Еще вся разверстая, влажная, горячая и липкая после того, что было. И я тоже хочу этого. Мне хочется размазать ее по себе. Она, должно быть, мягкая и податливая, как мастика.

— Омерзительнейшая картина, — сказал аббат. — Содом и Гоморра — цветочки по сравнению с этим. Вы великий грешник.

— Она, наверное, пахнет как водоросли, киснущие на мелководье под лучами жаркого солнца и уже начинающие разлагаться, — продолжал Анжель. — Я думаю, любить ее, все равно что любить кобылицу — в ней просторно и много глухих закутков, и пахнет потом и немытым телом. Я бы хотел, чтобы она не мылась целый месяц и целый месяц каждый день спала с Анной, до тех пор, пока его от нее не стошнит. И сразу после я бы взял ее себе, еще полную до краев.

— Хватит! — оборвал его Грыжан. — Ну и сукин же вы сын!

Анжель взглянул на аббата й затрясся.

— Вы не понимаете, — сказал он. — Вы так ничего и не поняли. Ведь она совсем пропащая.

— Разумеется, а как же может быть иначе! — сказал аббат.

— Ну да, и в этом смысле тоже, — сказал Анжель. — Для меня тоже все кончено.

— Если бы я мог выдрать вас хорошенько, все бы сложилось совсем иначе, — сказал Грыжан.

Археолог повернул к ним голову.

— Пойдемте с нами, Анжель, — сказал он. — Пойдемте к отшельнику. Мы прихватим Бронзу и пойдем все вместе. Вам необходимо отвлечься, вам нельзя больше оставаться с Пиппо. Тут все кончено, но не для вас.

Анжель провел рукой по лбу и, видимо, немного успокоился.

— Я охотно пойду с вами, но надо взять с собой доктора.

— За доктором отправимся вместе, — сказал аббат. — Сколько ступенек до чердака?

— Шестнадцать, — сказал Анжель.

— Шестнадцать, это много. Вполне достаточно трех. Ну, четыре еще куда ни шло. — Аббат достал свои четки. — Прошу прощения, я должен рассчитаться за мое опоздание, — сказал он. — Я вас догоню.

Нелепо, показывая застольные фокусы, пользоваться большими грифельными досками.

Брюс Эллиотт, «Краткий курс иллюзионистского искусства», изд. Пайо, стр. 223

Анжель вошел первым. В клинике были только студент-медик, который лежал, вытянувшись, на операционном столе, и доктор Жуйживьом в белом халате хирурга-ветеринара. Он стерилизовал скальпель над голубым пламенем спиртовой горелки, собираясь окунуть его в бутыль с азотной кислотой. На электроплитке стояла квадратная никелированная ванночка, до половины наполненная кипящей водой и сверкающими инструментами. Над стеклянной колбой с красной жидкостью клубился пар. Студент-практикант лежал совсем голый, с закрытыми глазами, и дрожал. Он был привязан к столу крепкими ремнями, которые глубоко врезались в его вялое тело, обмякшее от безделия и дурных привычек. Практикант молчал, а профессор насвистывал «Black, Brown and Beige»[52]— все время одно и то же место, потому что никак не мог вспомнить продолжение. Услышав шаги Анжеля, он обернулся. Одновременно в дверях появились Атанагор и аббат Грыжан.