– А что я скажу? – поинтересовался Платон. – Как представлюсь вашему Митьку?

Агафонкин задумался. Улыбнулся:

– Скажите, что вас послал В.

Они встречались у Павильона Росси в Михайловском саду. Когда-то эта приневская земля принадлежала шведам и называлась Перузина. Агафонкин помнил те времена.

Сад заложил Петр Первый для жены Екатерины – тоже Первой – с целью построить для нее отдельный дворец. Первоначально сад звался Третьим Летним; тем его отличали от двух первых садов, принадлежавших царю. Теперь в этом саду, названном впоследствии Михайловским, рядом с Павильоном Росси Агафонкин уже полчаса ждал Володю Путина.

Они не встречались с того дня, когда – в подвалах Баскова переулка – Агафонкин увидел Карету. Со дня, когда Мир Агафонкина – чудесный и невероятный мир – съежился и поблек перед открывшимся ему неведомым пространством-временем, много чудеснее и невероятнее всего, что он до тех пор видел. Агафонкин же, нужно сказать, видел немало.

Они проплывали очередной подвал, влекомые волей маленького Путина, когда – в неожиданно открывшемся, наполненном сиреневым светом проеме показалась Карета. Агафонкин почувствовал, как плот под его ногами перестал двигаться, как вода под плотом прекратила плескаться, и сдавленный, сырой воздух подвалов замер, став невесомым. Звуки исчезли, и вместе с ними исчезло осязаемое, застывшее в своей неизменности пространство. Агафонкин остался в пустоте.

Карета – голубое яйцо Фаберже на колесах, посаженное острым концом на широкие, прочные рессоры, приближалась издали, заполняя собой залитый сиреневым свечением проем подвала. Ослепленный Агафонкин не видел лошадей и возницу, сидящего под кожаным козырьком. Карета развернулась и стала в профиль. Агафонкин заметил, что задние колеса с тонкими стальными спицами были чуть ли не вдвое больше передних. Овал яйца-кареты обрамлял золотой ободок, золотые ручки округлой дверцы блестели, зовя Агафонкина, приглашая – открой открой!

Середина Кареты была сделана из стекла, освещенного четырьмя подвешенными снаружи застекленными фонарями в золотых оправах. Окна были задернуты дымчатой шторкой – пелена анонимности, тайна, загадка. Будто огромный аквариум, только не видно, кто в нем.

В карете сидели люди. Агафонкин мог различить силуэты, но не лица. Ему показалось, что он разглядел женскую широкополую шляпу, но не был уверен. Да и не глядел Агафонкин внимательно, кто сидит внутри. Он не отрываясь смотрел на овальную крышу Кареты, на которой – словно корона на королевском экипаже – вращалась его юла.

Подножка – легкая навесная конструкция – опрокинулась вниз от полустеклянной дверцы Кареты; верхняя ступень – кованая решетка, затем другая – ближе к Агафонкину, словно выдвигающаяся подзорная труба. От второй, висящей в воздухе подвала ступени, отложилась третья и принялась расти, приближаться к Агафонкину, спускаясь к темной, безмолвной воде подземных, поддомных пещер Баскова переулка. Ступень остановилась рядом с плотом и повисла, приглашая Агафонкина ступить на нее и подняться в Карету. Он заметил женскую руку, затянутую в узкую белую перчатку, чуть отдернувшую дымчатую занавеску: его ждали.

Юла на крыше Кареты прекратила вращаться, будто замерла в ожидании нового пассажира. Агафонкин перестал сжимать пружину фонарика – вокруг и так стало светло, словно днем, – и оглянулся на Леву Камелединова – видит ли тот, что видел Агафонкин.

Но Левы на плоту больше не было. Не было и плота: Агафонкин висел в воздухе над черной пропастью, что могла быть темной грязной подвальной водой, а могла быть и чем похуже. Он поднял голову и ступил из никуда на подножку Кареты.

Ступил и понял: подножки нет.

Агафонкин стоял посреди широкой долины, поросшей сиреневой травой и степными сиреневыми цветами. Два солнца – яркое, оранжево-красное и бледное, грустно-голубое – застыли недалеко друг от друга, наклеенные на прозрачно-зеленое небо надувные шары. Агафонкин мог смотреть на них, не мигая.

Поначалу ему казалось, что одно солнце догоняет другое, но приглядевшись, он понял, что оба не движутся, а висят, чуть покачиваясь, словно на ниточках. Агафонкин не чувствовал их жара, лишь исходящий от них свет – оранжевый и голубой. Он впервые видел голубое солнце.

Мир вокруг отливал сиреневым. Мир переливался, меняясь, уплывая вдаль, растворяясь в других формах, очертаниях, не позволяя пространству стать определенным, застывшим ландшафтом. Сиреневые горы вдали плавно осели, раздвинулись в стороны, освободив место для огромной впадины, словно приняли решение отказаться от тщетного стремления проткнуть салатовое небо, и начали расти внутрь, обернувшись конусовидной пустотой. Дно впадины заблестело желтым, лимонным, и Агафонкин понял, что это цвет воды огромного озера, появившегося на месте гор. Над озером закружили странные птицы без крыльев – гигантские, ярко раскрашенные сигары. Птицы кружили беззвучно, не перекликаясь друг с другом и небом, как обычно делают птицы, и Агафонкин осознал, что в окружившем его Сиреневом мире стоит легкое прозрачное безмолвие, словно мир окутан марлей – мягкой, ласковой, тихой. Пасущаяся недалеко маленькая – с кошку – корова с тремя рогами подозрительно взглянула на Агафонкина, моргнула и исчезла. Он остался один.

Кареты не было. Агафонкин оглянулся – вдруг прячется за спиной? – и убедился, что Кареты нет. Как он мог промахнуться, как мог не ступить на подножку, что опустилась рядом с плотом, которым управлял тоскующий по девичьим ногам кормчий Лева Камелединов, Агафонкин понять не мог.

Агафонкин заметил, что птиц над озером больше нет. Да и озера не было: там, где ранее блестела лимонная вода, темнел поросший лиловым бурьяном неглубокий овраг с изогнутыми деревьями на склонах. Деревья походили на японские декоративные деревья бонсаи, только нормальной величины. Над ними кружились разноцветные гигантские шмели. Шмели составляли фигуры, словно стеклышки в калейдоскопе, затем, будто по чьей-то команде, рассыпались в стороны, снова становясь отдельными мохнатыми насекомыми, и опять соединялись в узоры. Агафонкин забыл про Карету и не отрываясь смотрел на игру шмелей в освещенном холодным светом двух солнц воздухе долины.

Он пропустил момент, когда оба солнца – одновременно, словно услышав безмолвный сигнал, – качнулись в небе и медленно, нехотя повернулись вокруг собственной оси, только в разные стороны: оранжевое по часовой стрелке, голубое – против. Они начали вращаться, убыстряя ход, удлиняясь, словно глина на гончарном круге, превращаясь из круглых шаров в расходящиеся конусы с широкой серединой и сходящимися клином верхом и низом. Неожиданно Агафонкин понял, что смотрит на две юлы – ярко-оранжевую и бледно-голубую, крутящиеся в неподвижном, туго натянутом салатовом небе. В воздухе перед ним – будто обведенный черным грифелем – появился квадрат. Квадрат распахнулся – дверь в никуда, и из пустоты проема к ногам Агафонкина опустилась кованая подножка Кареты. Агафонкин не раздумывая ступил на нее и упал в воду.

Он был в подвале под одним из домов Баскова переулка. Агафонкин стоял по пояс в грязной воде – фонарик “Жук” зажат в кулаке, механически продолжавшем сжимать пружину – бесполезное нынче действие, не производящее свет. Агафонкин оглянулся: за спиной темнел плот, чуть дальше – слабо освещенный – другой.