— О, конечно, его эминенция сам желает этого. Дома Маза-рини и Конти будут во всякое время открыты для вас.

Нинон расхаживала взад и вперед по комнате в сильнейшем волнении и с браслетом в руках. Наконец она остановилась, надела браслет на руку и посмотрела, как солнечные лучи играли на бриллиантах.

— Мне уже в самом деле надоели пошлые дурачества в Рамбулье и всякие подземные интриги. Они во всяком случае не могут долго бороться с его величеством. Да и какое мне дело до их глупой, устаревшей злобы? Я умираю — нет, я привязываюсь к лилиям! Ха-ха, вот все вытаращат глаза в Рамбулье, когда я сдуну один за другим их карточные домики! Но обратимся же теперь к вашему делу! Или это был один только предлог?

— О, нет, напротив, я погиб без вашей помощи!

— Каким образом? Разве вам так плохо, что мне нужно везде трубить о ваших достоинствах?

— Боже сохрани! Дело вот в чем: король требует новой пьесы, а я еще так мало знаю Париж, что не могу найти сюжета для комедии. Этого материала не найдешь в воздухе!

— Конечно, нет. Бичевать глупость можно, только живя с глупцами!

— Вот в том-то и дело! О, если б я только мог подметить какую-нибудь модную глупость, какую-нибудь смешную великосветскую нелепость и…

— Стойте! Я нашла, нашла! Вы желаете увидеть глупцов в их стихии?! В доме Рамбулье вы увидите целое стадо самых забавных ослов. Когда Пти-Бурбон будет открыт для публики?

— Через четыре или шесть недель после того, как мы дадим представление перед двором.

— Ну времени еще довольно. Поэтому как только я отправлюсь в Рамбулье, вы сбреете себе усы, подстрижете волосы, наденете плащ и шапочку, и я представлю вас как бедного аббата Жака Кокроля, рекомендованного мне из провинции. Разыгрывая свою скромную роль, вы скоро ознакомитесь со всей пошлостью и глупостью знаменитых «насмешников».

— Превосходно, я думаю то же самое!

— Но ни слово о политике, а то вы пропали. Когда вы перенесете этих «остроумных насмешников» на театральную сцену, весь Париж будет ликовать.

— А из его смеха расцветет моя слава, вы же будете лукавой музой, которой я буду этим обязан!

— Ха-ха, Покленчик, мы всю шутку разыграем вместе и так посмеемся над нею, что даже заплачем! Впоследствии я познакомлю вас со своей собачьей труппой и покажу вам ее при полном параде. Увидя мой четвероногий штат, вы найдете, мой друг, в этих моих любимцах больше философии, чем во всем белом свете. Их присутствие особенно полезно, когда находишься в грустном расположении духа! Это со мной иногда случается!..

Труппы Бургонне и Марэ, уверенные до тех пор в расположении парижан, скоро возымели, однако, достаточно причин, чтобы увидеть в Мольере опасного для себя соперника.

Со всех сторон слышались отзывы, сравнения, далеко не всегда лестные для обоих старых театров. Да, невольно преклоняешься перед гением, энергией и находчивостью Мольера, который не только не стушевался перед Корнелем, этим кумиром всего парижского общества, и перед блестящей труппой Бургонне, но, напротив, сумел мало-помалу совершенно затмить их и сделаться любимцем публики. К чести Мольера нужно отнести еще и то, что успех его нисколько не зависел от расположения к нему короля, так как парижане во всем, что касалось их удовольствий и развлечений, выказывали полнейшую самостоятельность и не подчинялись никаким авторитетам.

Во времена Ришелье давались исключительно старые итальянские фарсы, в которых Коломбина и Скапен отпускали свои пошлые и часто бесстыдные остроты, похожие на современные оффенбаховские. Импровизация была в таком ходу, что актеры сохраняли только смысл пьесы, но диалоги изменяли совершенно произвольно. Когда появился Корнель со своими трагедиями и все с восторгом приняли его, арлекинады в Бургонне прекратились. Вкус публики начал заметно улучшаться. Прежние фарсы удовлетворяли уже весьма немногих. Но вот появляется Мольер и дает парижской публике то, чего она еще никогда не имела, — национальную комедию. До него на сцене показывались только герои преимущественно из греческого и римского мира, теперь же на ней появились люди живые, настоящие, в которых каждый узнавал самого себя в обыденной, будничной жизни.

Первые произведения Мольера, как например «Ревность Барбульеса», были не более как переделки итальянских комедий, но их жизненная правда, неодолимое очарование истинного комизма заставляли забывать все их недостатки.

Кто знает, как легко и охотно смеется парижанин, тот поймет, что труппа Мольера должна была в скором времени стать любимицей публики.

Дом Рамбулье метал огонь и молнии, Бургонне скрежетал зубами, Марэ хныкал, отважились даже произвести в Пти-Бурбон несколько скандалов, но все было тщетно! Все эти козни только упрочивали популярность Мольера. Враги его должны были пережить даже то унижение, что осенью пятьдесят девятого года король, по желанию Мольера, взял у Бургонне молодую талантливую актрису Боваль, а у Марэ — многообещающего семилетнего Мишеля Байрана и присоединил их к труппе Пти-Бурбон. С этих пор началась бесконечная война между трагедией и комедией, между Бурзольтом и Мольером, война не на жизнь, а на смерть.

К самым непримиримым противникам Мольера принадлежали «остроумцы» дома Рамбулье, не потому только, что они сочувствовали классическому направлению Корнеля, что своим открытым презрением хотели противодействовать королевской протекции и составить, так сказать, ученую оппозицию, но главным образом потому, что не могли простить Мольеру его ловкого вторжения к ним под маской аббата. Недоброжелательство Рамбулье простерлось и на Нинон за ее покровительство Мольеру и за многие другие поступки вероломной красавицы, совсем несогласные с духом Рамбулье.

В это время в политическом мире происходили знаменательные перемены. Герцогиня Лонгевиль примирилась с Конти и кардиналом. Супруг герцогини Генрих Динуа де Лонгевиль вернулся из изгнания и был любезно принят при дворе. Маршал Конде подписал в Нидерландах прелиминарные статьи договора. Графиня де Сен-Марсан также успокоилась: ее обоих сыновей приняли в придворный штат принца Анжуйского. В благодарность за эту милость она вместе с де Брезе склонила к миру Карла Лотарингского. С устранением этих главнейших препятствий переговоры с Испанией быстро подвинулись вперед и в августе тысяча шестьсот пятьдесят девятого года был заключен давно желанный Пиренейский мир и решена женитьба Людовика XIV на инфанте Терезии. В числе лиц, подписавших этот контракт, был и принц Карл Валлийский, надежды которого на английский престол значительно окрепли. Положение фамилии Стюартов, которые вели до сих пор весьма печальную жизнь — то исполненную разочарований и огорчений, то снова полную воскресающих надежд, значительно изменилось со времени неудачного визита Людовика XIV. Вскоре после того явилась в Сен-Коломбо Анна Австрийская, и Кольбер с согласия Генриетты, королевы английской, подписала брачный договор принцессы Анны с принцем Анжуйским. На другой же день принцесса по собственному желанию оставила Сен-Коломбо и поселилась в отеле Mesnil, находившемся в Сен-Жермене. Королева Генриетта приобрела теперь большое значение, как будущая теща брата его величества. Она появилась при дворе, и влияние графа Жермина д’Альбано значительно уменьшилось. Когда он находился в свите Генриетты, его совершенно не замечали и обходились с ним с таким пренебрежением, какое только возможно было выказать, не нарушая уважения к вдовствующей королеве английской. Но лорд Жермин оставался непоколебимо спокоен, он был слишком уверен в расположении к нему Генриетты и знал, что она никогда не решится расстаться с ним. Его политика была упорно неблагосклонна к Франции. Будущее должно было доказать, как справедливы были его опасения и как пагубна была для Стюартов поддержка Франции!