Фемиды. Каждый из них, входя в подсобку, заговаривал с девочкой: «Валерика» — так они называли ее на румынский лад. – Чи фаче? – Как дела?»

Ролли отвечала им приветливо, знала всех их по именам и даже придумывала прозвища. Так, одного из солдат, по имени Вьеру, она прозвала «Канешно» – это «ка-неш-но» было единственным знакомым ему русским словом. А всесильного секретаря «паркета» подполковника Былку она называла «домнуле Лис». Былку знал свое прозвище, понимал его русское значение и, на удивление, не обижался на девочку, а только как-то особенно тепло к ней относился и часто подкармливал.

Мы еще встретимся с этим неординарным человеком, которого, кстати, мы называем так, как звали его в «Куртя-Марциалэ»: «Былку», а не «Былицу», как называют его сегодня некоторые историки.

Впрочем, все здесь как будто бы благоволили к ребенку. Даже солдаты гарды иногда приносили в подсобку кусочек горячей мамалыги или тарелку чорбы: «Пентру фата!» – «Для девочки!»

Но самым близким другом Ролли был, конечно, сокамерник Изи портной по имени Альберт. Ролли называла его «дедушкой», и Изя только грустно улыбался, видя, как этот старый еврей возится с его дочкой: рассказывает ей сказки, учит пришивать пуговицы, и как они вместе шьют из обрезков прокурорского сукна настоящий румынский военный мундир для ее игрушечного Зайца.

Самой любимой сказкой Альберта была сказка о храбром портняжке: «Когда я злой бываю, семерых убиваю!» Казалось, что он даже как-то ассоциировал себя с этим храбрецом. Он и на самом деле, несмотря на свои преклонные годы, был храбрым человеком. Храбрым и очень жизнерадостным. Он часто без всякой видимой причины смеялся, мурлыкал себе под нос какие-то песенки на идиш и без конца рассказывал своим клиентам «еврейские» анекдоты про Абрамов и Хаимов, обязательно добавляя при этом, что сам-то он, конечно, не еврей, а караим и очень богатый человек, только все его сокровища, золото и брильянты, спрятаны до поры до времени в разных надежных местах, у разных надежных людей.

Румыны слушали эти истории с неподдельным интересом, а Изя их не любил и, когда никого, кроме них, в камере не было, намеренно шутливо говорил:

«Альберт, побойтесь Б-га! Вы, часом, не перепутали? Может быть, ваше имя граф де Монте Кристо?»

Альберт на Изю не обижался, но ответить на его «наглые выпады» считал своим непременным долгом: «Ой, Изя, я вас умоляю! Вы же интеллигентный человек! Только не надо быть сильно умным! Все и так знают, что вы любите книжки читать. А я и без ваших книжек отсюда выйду. Вы еще меня вспомните. Скажете, прав был этот старый еврей!»

Так они вполне добродушно пикировались, но на самом деле были очень привязаны друг к другу, делились, если случалось, едой, оценивали шансы выжить, рассказывали о прошлой своей счастливой и несчастной жизни.

Изя рассказывал Альберту о пытках, которые ему пришлось вытерпеть в сигуранце, и об очной ставке с незрячим председателем караимской общины.

Альберт слушал его, выпучив свои подслеповатые старческие глаза, и только иногда цедил сквозь зубы в адрес председателя: «Мерзавец! Идиёт! Нет, какой идиёт!»

Но однажды случилась беда… Альберт умер.

Все это было неожиданно и странно: вернувшись из города, куда он ходил под конвоем по каким-то своим неотложным делам, старик был в прекрасном настроении. Рассказывал Ролли сказку о храбром портняжке, болтал с Изей, намекая на свое будто бы скорое освобождение и даже напевал что-то вроде «Ой, вэй, вэй, битэр вэн зи фейлт…», а утром уже лежал бездыханным на своем настиле из досок.

Слухи о странной смерти портного ходили разные. У Изи на этот счет было свое мнение: «Альберт считал, что сказки о золоте спасут ему жизнь, а они стоили ему жизни».

После смерти Альберта «чизмарь» остался в подсобке один, и капитан Атанасиу, вопреки всем существующим нормам и правилам, перевел в эту камеру Тасю и Ролли.

Теперь они снова были все вместе и даже спали втроем, правда, не на кровати, а на настиле из досок, оставленном им в наследство Альбертом. Три стоящие здесь же железные кровати оставались свободными – они были предназначены для попадавших сюда время от времени «высокопоставленных» арестантов.

Однажды это был какой-то проворовавшийся румынский генерал, в другой раз прибывший из Бухареста излишне удачливый мошенник, а в третий – мальчишка-локотинент, сынок румынского аристократа, застреливший свою русскую любовницу.

При этом, никого, видимо, не смущало, что в этой подсобной камере вместе с мужчинами находится женщина и ребенок, что дверь этой камеры запирается только на ночь и что в ней постоянно толкутся и запросто общаются с арестованными солдаты гарды и прокуроры Военного Трибунала.

Ролли совсем освоилась в «Куртя».

Смешно сказать, но Румынский Военный Трибунал стал для нее родным домом. На всю дальнейшую жизнь она сохранила добрую память об этом отрезке своей странной судьбы.

Одним из самых запомнившихся ей событий было Рождество 1942 года.

Нет-нет, конечно, не потому, что это, последнее для оккупантов Рождество они отмечали как-то особенно пышно – с новогодними елками, с завезенными в город цистернами спирта, с праздничными обедами из трех блюд, которые устраивала «добрейшая» супруга примаря, домна Лючия Пыньтя для всех несчастных сирот, слепых, глухонемых и умственно отсталых…

Нет, конечно, вся эта праздничная суета до камер транзитной тюрьмы «Куртя-Марциалэ» не долетала.

Ролли запомнила Рождество просто потому, что в этот день она впервые за два с лишним месяца вышла из тюрьмы.

Уже известная вам Женька Гидулянова, та самая «подруга», которая помогла комиссару Кардашеву арестовать Тасю, выпросила у локотинента Ионеску разрешение забрать девочку к себе домой на Рождество. Родители Ролли ничего не имели против и даже наоборот обрадовались, так как в те дни еще не знали, какую постыдную роль сыграла Женька в деле о взятке.

Но почему сама Женька вдруг решила взять Ролли на Рождество?

Неужели вдруг совесть заговорила?

Неужели вдруг поняла, что по ее вине шестилетний ребенок заключен в тюрьму Военного Трибунала?

Или, быть может, ей просто захотелось взглянуть на свою ненавистную «любимую подругу» Тасю Тырмос, сброшенную с ее помощью со своего «всегдашнего пьедестала»?

Кто может разобраться в темных лабиринтах человеческой души?

Во всяком случае, именно Женька Гидулянова дала возможность Ролли выйти на несколько часов из тюрьмы и этим своим не очень понятным поступком обеспечила себе достойное место в сонме злых и добрых «теней», оставшихся в ее памяти.

Но почему именно «теней»?

Почему не людей из плоти и крови?

А потому, что Ролли видела и воспринимала этих людей, появлявшихся в ее жизни на краткий миг,