Утром она проснулась – он еще спал, разметавшись в сероватых несвежих простынях.

На лестнице столкнулась с хозяйкой – невысокой рябой женщиной с простым усталым лицом. Она несла в руках стопку белья и обдала Милену волной такого брезгливого презрения, что ей сделалось ужасно неприятно. Вроде бы и не было у Милены в душе крючков, на которых такое презрение могло бы повиснуть, а все же шевельнулось что- то, будто гнилой кислятиной пахнуло.

В своем нумере над трактиром Милена долго ходила по комнате. Смотрела в окно. Сжимала руки. Гадала – что же теперь будет, как же теперь все повернется?

Придет- не придет?

Будет – не будет?

Пришел следующим вечером – Милена дверь открыла ему и стояла молча, не в силах слова вымолвить. Он ее подхватил, понес на кровать. Кричала и стонала она той ночью так, что поняла под утро – надо съезжать из этих комнат. Но куда?

– Поедешь со мною в Сосновку? – спросил Батышев под утро. – У меня там отец хворый, давно пишет, просит приехать хоть на несколько недель, помочь с хозяйством… Поедешь?

Милена задохнулась от счастья.

В Сосновке она бывала в юности – после школы специально ездила, «по Батышевским местам». Ходила по комнатам – вот письменный прибор, которым Батышев предположительно написал поэму «Свеча во тьме», вот его платяной шкаф, в кафе в фойе очень вкусные пирожные.

Больше всего ей тогда запомнился ангел на надгробьи Батышева – было у него удивительно красивое, внимательное лицо, словно он все знал, все видел, по всем скорбел, все прощал. Такой был ангел, что Милена разрыдалась, головой уткнулась в могильную плиту и пожелала всем сердцем – чтобы невозможное стало возможным, чтобы они могли через века увидеться. А через год и «Рекоррида» на горизонте событий появилась, и шанс выиграть-то был крохотный, а Милена невезучая…

Отец Батышева ей сразу не понравился – суровый полноватый старик, очень резкий на слово. Милену сразу за задницу ущипнул, она взвизгнула.

– Миленка, – назвал ее сразу и на «ты».

– Я, – сказал, – всех баб, кого Митька по ночам веселит, на «ты» называю, привычка у меня такая.

Митя казался все прохладнее, Милена, в отчаянии, хотя раньше представлялась просто «путешественницей издалека», рассказала ему, откуда пришла и как его всегда любила. Смарт достала, хоть до того и клялась себе в секретности. Показала ему картинки, музыку играла, минут двадцать он выдержал, потом убежал с безумным взглядом. Ночью не пришел. Два дня ее избегал.

А потом вечером Милена его видела в саду – смеялся с молодой дворовой девкой, дочкой кузнеца, что ли. Косы у нее были тугие, почти белые. Целовал ее, прижав к дереву. Милена чуть не умерла, когда увидела. Села на кровать – ноги не держали…

– Видела, что ли? – зло спросил он на следующий день. – Следила?

Потом прощения просил, руки целовал. Умолял остаться отцу помочь – самого в полк вызывали, – управляющий проворовался, отец хочет сам управлять, но здоровье все хуже.

– Сиделка тебе нужна? – спрашивала Милена. – Не я сама, а руки за стариком ходить?

– Ты конечно, только ты, – говорил он. – Я за тобой вернусь, обещаю!

К осени она поняла – Митя за ней не приедет. Пожалуй, надо было куда-то уехать, как-то начать строить свою жизнь, здесь, сейчас. Но Милена завязла, застыла в неопределенном времени, как мошка в смоле – мошка ждет, когда же ее отпустит и она полетит дальше, а смола застывает и твердеет.

Сергей Васильевич стал иногда приходить ночью к ней в комнату. Ложился рядом, клал ей руку на плечо. Потом, иногда – на бедро. Мочь он уже ничего не мог, но говорил, что в такие минуты вспоминает, каково оно было и чувствует отголосок прежней сладости. Милене было бы легко это пресечь поначалу, но она чувствовала, как искренна тоска старика по себе молодому, по радостям жизни, которые приближающаяся смерть по одной убирала из его досягаемости, как строгая нянька уносит от малыша игрушки, чтобы скорее заснул. К тому же его прикосновения в темноте напоминали ей, как трогал ее Митя, и пахло от старика похоже, хоть запах и искажался старостью и нездоровьем.

Одиночество, в которое каждый день теперь просыпалась Милена, было невыносимо тяжелым, пустым, холодным – будто лежала она, раздавленная тоннами времени, как мамонт подо льдом вечной мерзлоты, и только сердце все еще зачем-то билось, разум в голове ворочался да душа ныла. А где-то, километры времени вверх, шелестят деревья и травы, все, кого она знала, смотрят тиви, записываются в космические миссии, да и просто ходят на работу в таганрогский роддом номер три, смеются, пьют вино с подружками. Впрочем, она знала, что картинки ей рисует подправленная память и тоска – никого она никогда там не любила, только Батышева, да и того не настоящего, а собою же и придуманного. Знала она, что и ее саму тоже, кажется, никто особенно не любил, разве что мама с папой, но и те друг в друге всегда нуждались куда сильнее, чем в дочери, а ее родили потому, что «без ребенка – не семья». Милена смирилась в детстве, смирялась и теперь, подвигаясь в постели, чтобы Батышев-старший мог рядом лечь поудобнее. Свалится старик – еще чего доброго шейку бедра сломает. Так Милена знала, что хоть кому-то нужна здесь, что ее присутствие хоть что-то значит.

– Стихов тебе… всем вам стихи подавай, дурам… – ревниво ворчал Сергей Васильевич за завтраком, намазывая маслом ломоть свежего хлеба. – Ну вот тебе стих, от божественного вдохновения, бери перо, бумагу, записывай за мной – У моей Миленки толстые коленки, серые глазенки, голая пи…

Милена не дослушивала, поворачивалась и уходила. Сидела на веранде, смотрела в сад – там яблони роняли листья, птицы пересвистывались о простых своих жизненных происшествиях, тяжело летали толстые шмели и безжалостные осенние осы – ронины без гнезда. В солнечные дни рядом клала смарт, чтобы заряжался. В комнате не оставляла, носила под платьем на животе. Дворня любопытна, украдут посмотреть волшебную бумагу, разобраться не разберутся, конечно, но и не вернут. Утопят или сожгут.

Сергей Васильевич шел за нею, издалека слышно было, как он медленно-медленно и тяжело ногами шаркает, как каменный гость. «О, тяжело пожатье каменной его десницы». Доходил до нее, садился рядом, руки целовал.

– Прости, – говорил. – Прости дурака старого. Почитай мне, Миленка моя.

Милена брала смарт – перед кем тут уж таиться – читала ему Пушкина, Карамзина, Гоголя, иногда Вольтера. Он кривился от ее французского произношения, часто поправлял, но слушал благодарно. Вперед во времени она сильно не забегала – зачем больному старику невнятные реалии будущей прозы? Зачем ей путаные сумасшедшие объяснения, откуда и как? Вот волшебная бумага, приобрела в Москве за большие деньги, рублей двести платила. Как именно работает – не знаю, но вот роман известного француза де Бальзака «Утраченные иллюзии», читать ли?

Стихов она ему никогда не читала, Батышев и не просил.

Перед Рождеством письмо пришло – что Дмитрий Сергеевич по велению сердца и в порыве внезапной страсти обвенчался в Петербурге с молодой княжной Джаиани, едва ли восемнадцати лет. Из полка ему дали отпуск, но приехать в Сосновку по зимним дорогам никак не получится – поэтому отправляются они в путешествие по Италии, оплаченное родителями княжны. Но по весне, как дороги подсохнут – непременно приедут за благословением любимого папеньки.