– Какая тряпица-то у тебя волшебная, – говорил Сергей Васильевич. – Эх, посмотреть бы на все чудеса, да в руках подержать. Ну, Бог даст – сверху потом гляну. Или снизу, хе-хе. Вот ты, женка, веришь ли в загробное царство? А во что веришь? А это что? Эх, ты… Марс, говоришь? А склянки эти, купола, из стекла что ли? А войны? Великие? Вот это пушка! Я-то при Бородино отвоевался, первый кавалерийский, девочка моя, «звучал булат – картечь визжала, рука бойцов колоть устала», переправа через речку Войну – да убери ты бумажку свою, зачем мне перед смертью голову забивать тем, чего никогда не увижу, и что ко мне никак не относится? Зачем мне твое будущее, которого, может, и нету вовсе, подвешенное на ниточках между «да» и «нет»? Ты лучше мои истории послушай, чего я за жизнь нажил. Хотя не так много и нажил-то, вот Митька, балбес, имя наше прославил талантом своим, и ты у меня останешься, будешь поминать. Ну ляг со мной, Миленочка, да обними так, будто любишь. Вот ногу закинь, да. Не плачь, родная моя. Слушай – утром того дня генерал Уваров мне и говорит…

Он умер во сне, безболезненно, неслышно. Милена утром проснулась – а он холодный.

– Сережа, – она его впервые позвала тогда по имени. – Сереженька…

Траур по нему сразу надела – Сергей Васильевич еще в прошлом месяце настоял, чтобы портниху вызвали из города и платье сшили. Милена как шкаф открывала, так вздрагивала, потому что там оно – большое, черное – ждало своего часа. Поверенный приезжал, подтвердил, что муж и вправду ей одной имение оставил. Смотрел неодобрительно из-за круглых очков – вот так, мол, молодые вертихвостки наследство перехватывают. Милена его даже к чаю не пригласила остаться.

Вечером Софка, которую она к себе в горничные позвала и читать-писать учила, расчесывала Миленины тонкие густые волосы, стараясь не тянуть.

– Ох, – сказала, – седина пошла, барыня. Прямо по одной пряди. Вчера еще не было…

– Сколько раз тебя просила – не барыней меня называть, а Миленой, – вздохнула та.

– Прости, барыня-Милена, – скороговоркой поправилась Софка.

– Он не приедет на похороны, – сказала Милена, поднимая взгляд на девушку в зеркале.

– Не приедет, – эхом откликнулась Софка.

Митя не приехал.

А потом закрутилась Милена в делах своих помещичьих и акушерских, да так, что ни читать, ни рисовать не успевала. Соседи ездили с визитами редко – молва прошла, что барыня новая сосновская с придурью, вольнодумка опасная и совсем не имеет хороших манер. Подобное поведение только мужчинам простительно, и то при большом богатстве, а уж женщине сам бог велел себя держать скромнее и приятнее.

Милена о них вообще не думала, ей было все равно. Урядник вот приезжал расследовать по поводу вольнодумства – она велела чаю подать, завела разговор о семье, он обмолвился, что жена на сносях первенцем. Полчаса ему Милена читала лекцию о гигиене рожениц и помещений, о необходимости мыть руки и о способах предотвращения страшной родильной горячки. Урядник краснел, как рак, но слушал внимательно – очень любил жену, боялся за нее. Уезжая, кланялся и руки Милене целовал, обещал непременно написать, как все пройдет.

На день преподобного Василя Исповедника шел дождь обложной, а как солнце вышло, вокруг круги виднелись – это было к доброму лету и большому урожаю. Первого апреля, на Дарию Римскую, хоть и считалась она святой мученицей, оказался обманный день.

– Домовой сегодня просыпается, – смеялась Софка. – Нужно друг друга обманывать, чтоб его с толку сбить. Первого апреля не соврешь – когда еще времечко найдешь? Пойдем с нами сегодня речной водой умываться, Милена-барыня? Погадать можно, ну, о замужестве…

Милена ее отправила, смеясь, восвояси, но тут почту принесли и она смеяться перестала. От Мити письмо было – что застрял в Неаполе, поедет в Сен-Этьен, если Милена денег пришлет, там известный русский меценат зиму проводит, обещал ему десять тысяч рублей за новую поэму выплатить. А уж он ее напишет, пусть Милена не сомневается. Пусть никто не сомневается. Что жена его Нина Батышева, урожденная Джаиани, «крутнула хвостом», забрала последние деньги и укатила к родным своим в Тифлис, обещала писать, но вот уже месяц ни строчки. Что он надеется, что папенька его Сергей Васильевич обретается теперь с ангелами на небесах, и ни капли не винит ни его, ни Милену в том, что его законное наследство – Сосновка – из рук уплыла и не досталась. Рублей восемьсот золотом должно ему хватить на первое время, а там может и удвоить получится – в карты ему везет последнее время, масть хорошо идет.

Милена письмо уронила, голова закружилась. Она так долго всякую мысль о Мите из головы изгоняла – больно было дотрагиваться – что обо всем, с ним связанным, себя заставила забыть, дура, дура. Кинулась за смартом своим, долго найти не могла – уж она его прятала-перепрятывала, а зарядка на нем уже так истрепалась, что не меньше часа надо было заряжать, чтобы пять минут попользоваться. Проверила – так и есть, через две недели, тринадцатого апреля, Дмитрий Сергеевич Батышев будет смертельно ранен на дуэли во французском городе Сен-Этьен.

Милена собралась за полчаса, в чем была, в том и бросилась на станцию почтовую. Кузнец Василий повез, лошадку все постегивал свою, а она на него оглядывалась с обидой – чего, мол?

Запомнилась эта поездка Милене, как бред, как полет в темпоральной капсуле – вот все кружится, пространство размазывается, собирается в какие-то цвета и линии, потом ты сам по нему размазываешься, а все, что от тебя остается и позволяет не сойти с ума в эти секунды, что длятся сотни лет – это быстрый, испуганный стук твоего сердца. Или это колеса поезда? Тук-тук, тук-тук, тук…

Милена со станции в Сен-Этьене сразу в гостиницу к Мите поехала. Знала уже, что опоздала, на два дня опоздала, на границе задержали, ось у кареты полетела – опоздания наслаивались, нарастали, неизбежность дрожала перед газами черным маревом. Гостиница была дешевая, но красивая – во французском провинциальном стиле, с узкими окнами и уже цветущими клумбами на подоконниках. Милена взлетела по лестнице, путаясь в черных своих траурных юбках. Старый врач – морокканец из бедных, в потертом плаще, был уже в дверях. Он поклонился Милене, смотрел грустно.

– Ничего нельзя уже сделать, – сказал ей на плохом французском. – Неделя ему осталась от силы. Агония вот- вот начнется и будет ужасна. Я мог бы достать настойку константинопольского опия, лауданум… Но это очень дорого, мадам, и мой продавец ненадежен… Я зайду утром, осмотрю вашего… пасынка? Мадам так молода и красива, простите мое удивление. Вот моя карточка, я ложусь спать заполночь и могу порекомендовать хорошую похоронную контору, которую держит мой зять. Лучшим благословением от господа было бы вашему пасынку умереть в эту ночь, мадам, иначе я и врагу не пожелал бы мучений, ожидающих молодого человека…

Батышев лежал на диване, в квартире было неопрятно, грязно, окна давно не открывались, пахло дерьмом, кровью и тоской. Хозяйка сказала Милене, что ежедневно присылает служанку убираться и выносить за раненым, но та, видимо, ленилась и не особенно радела о качестве. Милена подошла к Мите, он не спал, глаза его шарили по потолку, лицо заострилось. Был он теперь очень похож на своего отца, и Милена покачнулась, будто ее сразу с двух сторон ударили, дух выбивая. Увидев ее, Митя оживился, попытался подняться на подушках, но застонал, не смог.