дистанцирование Пушкина от подобной позиции, сопровождаемое некоторой печалью: ведь помимо постоянного пушкинского мотива следования поэтическим порывам в условиях свободы и одиночества здесь появляется и новый – приятие смерти, лишенной мистического ореола.

Текстологические и теоретические основы

Прежде чем прийти к каким-либо выводам, необходимо разобраться с давней текстологической загадкой: какова истинная структура и композиция Каменноостровского цикла? Большинство исследователей считают, что цикл состоит из шести стихотворений и все они были написаны между июнем и августом 1836 года. Рукописи четырех из них снабжены номерами, которые, очевидно, определяют их место внутри цикла: «Отцы пустынники и жены непорочны…» идет под номером II, «Подражание итальянскому» – под номером III, «Мирская власть» – под номером IV и «Из Пиндемонти» – под номером VI. Незакрытыми остаются первая и пятая позиции. Измайлов первым выдвинул теорию о том, что два недостающих стихотворения – это «Я памятник себе воздвиг нерукотворный…» (I) и «Когда за городом задумчив я брожу…» (V)[201]. Кто-то нашел гипотезу Измайлова правдоподобной, кто-то вносил в нее коррективы. Самой любопытной из этих поправок – с точки зрения моего исследования – можно назвать предположение С. А. Фомичева, будто обозначение, обычно читавшееся в чистовой рукописной копии «Из Пиндемонти» как римская цифра VI, на самом деле – знак номера (№) и идущая за ним цифра I; репродукция рукописи в книге Фомичева демонстрирует убедительность такой интерпретации [Фомичев 1986а: 271][202]. И Фомичев, и Давыдов в итоге утверждают, что по замыслу Пушкина стихотворение «Из Пиндемонти» должно было открывать Каменноостровский цикл. «Я памятник себе воздвиг…» в таком случае перемещается на шестую позицию и становится заключительным текстом цикла[203].

Прежде чем дальше углубиться в вопрос, какие стихотворения и в каком порядке Пушкин собирался включить в Каменноостровский цикл, необходимо дать определение лирическому циклу как литературному явлению. О теории и жанровой принадлежности лирического цикла в рамках русской литературной традиции написано очень много[204]. Из написанного по этой теме на английском языке следует обратить внимание на первые главы книги Д. Слоуна [Sloane 1987]. Слоун предлагает два возможных определения лирического цикла: «инклюзивное» (широкое) и «рестриктивное» (узкое)[205]. Сам Слоун склоняется к инклюзивному определению, «но сохраняет идею внутреннего единства, содержащуюся в рестриктивных определениях, как оценочный критерий» [Sloane 1987:20]. Далее он приводит примеры того, как отдельные стихотворения в удачном лирическом цикле взаимодействуют на текстовом и внетекстовом уровнях, порождая напряженность и неоднозначность, которые «[подталкивают] читателя к тому, чтобы выделить категории сопоставимости (эквивалентности) между стихотворениями цикла, позволяющие определить объединяющую их семиотическую систему» [Там же: 24][206]. Такая система может включать и формальные, и тематические «эквивалентности» между входящими в цикл стихотворениями – эквивалентности, которые на первый взгляд могут не быть очевидными, но будут «выдвинуты» в процессе интерпретации. Важно, что в качестве примера для иллюстрации этих принципов Слоун выбирает не что иное, как Каменноостровский цикл; «выдвинув» ряд повторяющихся в цикле бинарных оппозиций, таких как истинное / лживое искусство, доступность / недоступность, власть / подчинение, он делает впечатляющий вывод: «Во всей русской поэзии вряд ли найдется лирический цикл, который превосходил бы гениальность этого гипотетического единства» [Sloane 1987: 39]. В свете этого любопытно звучит утверждение Л. К. Долгополова о том, что до конца XIX – начала XX века в русской поэзии настоящих лирических циклов не было (см. [Долгополов 1964: 14]).

Мысль Слоуна о том, что определенные формальные и тематические элементы отдельных стихотворений «выдвигаются» в контексте их взаимодействия внутри цикла, – и то, что их «первостепенность» не всегда лежит на поверхности, но ее обнаружение может потребовать от толкователя немалых усилий и творческого потенциала, – задает направление и моему методу анализа в данной работе. Но такой интерпретативный подход требует наличия канонического текста цикла. Каменноостровский цикл не имеет такой общепринятой версии. Да и предложенные Слоуном рекомендации по интерпретации недостаточны, чтобы помочь нам определить содержание и композицию этого цикла в отсутствие однозначного и надежного рукописного свидетельства; при всей убедительности прочтения Слоуна толкование других, более широких, гипотетически возможных (пусть и маловероятных) конфигураций цикла также выявит весьма убедительную сеть контекстуальных смыслов[207].

Краткое рассмотрение двух таких гипотетических конфигураций может прояснить этот вопрос. Многие исследователи отмечали множественные языковые и тематические параллели между стихотворением «Пророк» (1826) и рядом текстов Каменноостровского цикла, особенно со стихотворениями «Отцы пустынники…», «Подражание итальянскому» и «Я памятник себе воздвиг…»[208]. При этом никто не воспримет всерьез вероятность того, что Пушкин планировал включить «Пророк», написанный десятью годами ранее, в Каменноостровский цикл. С другой стороны, если мы рассмотрим стихотворения, хронологически близкие четырем известным текстам Каменноостровского цикла и содержащие те же многослойные тематические и формальные пересечения, которые Слоун считает показателями формы цикла, то мы обнаружим не только «Я памятник себе воздвиг…» и «Когда за городом…» – два произведения, обычно присовокупляемые к циклу, – но и еще два: «Странник» (1835) и «Напрасно я бегу к сионским высотам…» (1836) (их считает связанными с циклом Тоддес) плюс лирическое стихотворение «Пора, мой друг, пора!..»[209] (1834). Все пять «дополнительных» стихотворений относятся к 1834–1836 годам; все написаны александрийским стихом, как и стихотворения, включаемые в Каменноостровский цикл[210]; все они тематически перекликаются со стихотворениями цикла (например, во всех девяти присутствуют мотивы усталости, желания убежать, скрыться и духовной жажды). Очевидно, что во всех этих стихотворениях можно выявить такой же убедительный комплекс параллелей и смысловых резонансов, как и в лучших разборах общепринятой «короткой версии» цикла (из шести стихотворений), которые предлагают Давыдов, Слоун и Миккельсон. И такая интерпретация будет полностью отвечать предложенным Слоуном критериям цельного лирического цикла. Но все же маловероятно, что в замыслы Пушкина действительно входил такой обширный и аморфный цикл.

Значит, помимо схожих тематических и формальных черт, помимо выявляемой системы семантических перекличек и содержательных контекстов необходим другой критерий, который помог бы нам максимально точно установить, какие стихотворения Пушкин действительно собирался включить в свой цикл, а какие просто входят в более широкий контекст его поэтической мысли в последние годы жизни. Предположу, что ключ к разрешению этой дразнящей загадки лежит в распознании архитектоники цикла. Под архитектоникой я понимаю конкретный способ, посредством которого складываются в динамическое и соразмерное «здание» единого цикла поэтические «кирпичики» – повторяющиеся темы, мотивы, морфемы, метрические фигуры, бинарные оппозиции и т. п. – все то, что другие исследователи находили в разных стихотворениях Каменноостровского цикла[211].

Иными словами, я полагаю, что Каменноостровский цикл следует рассматривать не как собрание в чем-то перекликающихся, но самостоятельных текстов, не как хронологическую последовательность (пусть и с