уделов между собой его беспокоили, поскольку в этих столкновениях уделы себя ослабляли (как мыслилось в Киеве) и становились менее опасны центру. Киев же интересовало два момента. Первый: чтобы уделы не сговорились между собой и не возобновили войну против Киева (т. е. чтобы сохранялся сложившийся в 977 году статус-кво). Второй: чтобы уделы продолжали (и, желательно, наращивали) торговлю с Византией, которая вся монопольно проходила через Киев. Надо полагать, что войн между уделами в тот период шло множество. Мы сегодня склонны гиперболизировать значение разгрома Полоцка только потому, что об этом единственном из проходивших в те времена столкновений рассказал с присущей ему живописностью Нестор. А Нестор акцентировал погром Полоцка только потому, что это была первая самостоятельная военная акция, предпринятая Владимиром Святославичем. Историки склонны отчего-то полагать, что Полоцк преграждал ему дорогу в Киев, но это вряд ли. Киеву князь Рогволд и его Полоцк были вовсе не интересны. Конечно, в результате устанавливалась и в самом деле монополия новгородцев на северную часть Балтийско-Черноморского транзита, но на то время она была малоприбыльна и не шла ни в какое сравнение с торговлей в южном направлении, которая и обеспечивала почти всю доходность великого князя и его окружения.

Итак, поход на Полоцк вполне мог состояться и зимой, а к лету 979 года Владимир Святославич уже мог бы начать и поход на Киев. Раньше конца мая-начала июня, очевидно, это было невозможно по причине весеннего бездорожья. Напомним, что климат был в те времена несколько холоднее, и снег сходил не ранее конца апреля, после чего начиналась непроезжая грязь и половодья, поэтому нужно было дождаться подсохших дорог и установившихся рек. Это значит, что не раньше июня могла выйти рать из Новгорода. Даже если Владимир Святославич делал переходы, аналогичные Юлию Цезарю и А. В. Суворову, и при этом нигде не встречалось сопротивления или какой-либо ситуационной задержки, то и тогда к Киеву удалось бы прийти не ранее, чем через месяц. И означенное монахом Иаковом 11 июня остается далеко позади! Остается либо отказаться от этой даты и согласиться с тем, что Владимир Святославич вошел в Киев где-то на исходе лета 979 года, либо, если все же доверять 11 июня, перенести все на год, т. е. вернуться к привычной дате, указанной в «Повести временных лет». Но это, повторим, если допустить, что новгородцы немедленно начали эксплуатировать нанятых варягов, т. е. исходя из предположения о зимнем походе на Полоцк. Ну, а если нападение на Полоцк состоялось по весне, то тогда возвращение к 980 году становится неизбежным.

Препирательство о точных датах можно вести бесконечно. Разночтения в источниках вряд ли могут быть сняты даже официальными свидетельствами в официальных хрониках Византии или Германии. Впрочем, их все равно нет, как и нет надежды на их неожиданное обнаружение. Есть то, что есть, и в этом положении должно руководствоваться только здравым смыслом.

В то время, когда Владимир Святославич находился в Скандинавии, его на то время более счастливый брат Ярополк выстраивал, кажется, новую архитектуру внешней политики Руси с ориентацией ее на Западную Европу. Принципиально нового в самом интересе к Европе нет, его проявляла и св. Ольга.

Русь к середине X века – это огромное, хотя и достаточно рыхлое по организации, но весьма перспективное государство, которое нельзя было не учитывать в большой политике. Ольга, при том, что ее в Константинополе принимали с исключительным почетом, оказалась все же столь недовольна своей поездкой в Византию, что дала волю гневу, когда византийские послы в 958 году стали просить военной поддержки. Русь, как известно, такую поддержку оказывала в прежние годы, и княгиня в 957 году пролонгировала договор от 944 года, заключенный князем Игорем Старым. В частности, не отказывалась помогать Византии военными людьми. В конце концов, появление дружины Святослава в 966 году на Балканах – это выполнение положений союзнических с Византией обязательств. И, тем не менее, княгиня в общении с византийскими послами, прибывшими в Киев менее чем год спустя после ее пребывания в столице империи, гнев не сдержала. Св. Ольга, исходя из того, что нам о ней известно, была выдающимся политиком и искусным дипломатом, а значит, скрывать свои чувства, сдерживать ради пользы бушующие страсти и обиды, таить под той или иной пригодной для ситуации личиной подлинные намерения, для нее являлось делом привычным. Следовательно, правительница Руси именно сочла нужным продемонстрировать свой гнев византийским послам и через них византийскому императору. Причина проста. Св. Ольга, как подлинный строитель государства, стремилась к тому, чтобы восточнославянскую конфедерацию племен, разбросанных весьма свободно по бескрайним просторам от Ладоги до среднего течения Днепра, собрать воедино и скрепить ее прочно, для чего нужна была единая вера и безупречная вертикаль власти, воплощенная в правящем великокняжеском клане, являющемся не «одним из равных», а единственным и исключительным. Последнее обеспечивалось династическим родством с правящим домом Византийской империи. Но это желание св. Ольги император Константин Порфирогенет, высокомерный эстет и интеллектуал, удовлетворить не пожелал. Русь для него, как и для подавляющего большинства гордой византийской элиты, была страной варварской, и родство с ее вождями слишком унижало династию, воплощающую в себе истинность, древность и величие империи. Надо полагать, св. Ольга рассчитывала на то, что, исходя из небезупречного как внутреннего, так и внешнего положения Византии, исходя из того, что Русь, по существу, является единственным ее союзником, император превозможет свою гордыню, но ошиблась. Спесивое упрямство ромеев торпедировало планы правительницы Руси, и она вынуждена была искать выход из положения в обращении к Западной Европе.

Союз с могущественным Оттоном Великим был отнюдь не равноценной заменой Византии, но все же стал шагом в нужном направлении. Княгиня в 959 году отправила посольство в Германию, которое, если верить германским источникам, в 960 году добралось до основателя Священной Римской империи (сама империя официально будет основана двумя годами позднее в Риме). Русский летописец об этом помалкивает (Нестора понять можно: сюжет этот если и имел место, то без особых последствий), зато об этом говорится во многих германских текстах, таких как «Продолжение хроники Регинона Прюмского» (Прюм – монастырь на границе Южной и Северной Лотарингии, чуть севернее Трира) и в хрониках т. наз. «Херсфельдской» аналитической традиции (Херсфельд – город в Гессене, в верховьях Везера, между Марбургом и Айзенахом). Заметим, что одним из основных произведений той традиции являются т. наз. «Большие Хильдесхаймские анналы», которые на семь десятилетий (ибо завершены в 1043 году) старше несторовского летописного текста. Правда, не отрицая посольства Адальберта на Русь, о появлении посольства из Киева при дворе Оттона I ничего не сообщает, например,