Но в лаборатории ждал его неприятный сюрприз, самый что ни на есть настоящий зякат. Гальваническую цинково-медную батарею втайне от Иноземцева упаковали и куда-то упрятали, и сколько он ни просил, ни умолял, сколько ни ругался, ни угрожал, никто ему не сказал, куда делся его аппарат. Четверть часа как безумный по этажам носился, тряс то одного доктора за грудки, то другого. Наконец отправился в кабинет начальника госпиталя.

– Вы отказались от госпитализации, господин Иноземцев, – веско заметил ему Константин Карлович. – Пожалуйста, мы не настаиваем. Но опыты в нашей лаборатории вам проводить запрещаем.

– Хорошо, но верните аппарат! – настаивал Иван Несторович.

– Нет, не вернем. Он вас чуть не убил. Нам не надобно, чтобы вы или себя вторично, или кого еще угробили. Полковника Мозеля током когда решились пронзить, вы у меня разрешение на то удосужились взять? Нет. Все, достаточно с нас ваших экстравагантностей. Займитесь прививками.

Приют для беспризорных приготовил ему второе огорчение. В Давиде вскипела его текинская кровь, и он стал вести себя из рук вон плохо, отказывался от еды, умудрился засадить кому-то синяк, топал ногами и кричал, когда Софья Павловна пыталась учить хорошим манерам.

– Потерпи, дружок, – просил Иван Несторович. Но Давид, насупившись и выпятив нижнюю губу, смотрел в пол, а потом обиженно топнул ногой в своей новой манере противостоять мирской несправедливости и убежал в другую комнату.

Расстроенный Иноземцев готов был опустить руки – бросил заниматься исследованиями сартских лекарских рецептов, позабыл о своей докторской, перестал посещать прививочные станции.

Наобещал ребенку невесть что, а исполнить того не смог.

Ведь сколько недель бился он над исчислениями, сколько недель собирал аппарат, и так, и эдак, и с узкими пластинами, и с широкими, и цинково-медный, и свинцовый, и с едким натром, и из платиновых листов, которые были несусветно дороги и редки здесь, и так чтоб выдавала батарея большие значения напряжений и токов, и малые. И из угля пробовал с марганцем, и графитовый стрежень, и с азотной кислотой, и с хромовой. Но значения напряжений и токов были либо слишком малые, либо чрезвычайно большие для электростимуляции сердечной мышцы, а на мертвую плоть или не воздействовали совершенно никаким образом, или сжигали ее.

Однажды Иноземцев, разозлившись в прозекторской, чуть себе руку не отрезал. Схватил секционный нож и занес его над левым запястьем – уж если не смог обещанного исполнить, то пусть и сам безруким ходит или придумает способ ее обратно пришить. Насилу у него Семен Аркадьевич нож вырвал. Долго потом Иван Несторович объяснял прозектору, что свежий срез требуется и что он на все готов ради науки. В итоге заболтал его, обрушив лавину разнообразных теорий собственного сочинения, которые он воодушевленно принялся рассказывать, заставив того, в конце концов, сочувствующе кивать. А когда Иноземцев начинал вслух рассуждать, тотчас в его мозгу новая идея рождалась.

– Ведь дело вовсе не в срезе свежем, – жарко говорил он, – а в токах, которые батарея неравномерные потоки генерирует, вот и не выходило ничего. Надо собрать накопитель, поскольку необходим регулируемый ток постоянной силы. Но для накопителя требовалась батарея, которую у меня подло отняли. Собирать новую чрезвычайно сложно – где я теперь столько цинка и меди достану? Опять придется идти в магазин Уральско-Волжского общества, торопить с заказом. Где ее спрятали, Семен Аркадич, а?

Прозектор лишь мотал головой.

К вечеру следующего дня вернулся Иноземцев с оспенной станции, зашел в докторскую, а к нему вдруг сиделка с подносом в руках подбегает.

– Еван Несторовеч, ваше лекарство, Петр Фокеч велел, – с каким-то несусветно режущим нижегородским произношением проорала она едва ль не в самое ухо Иноземцева, когда тот склонился над рукомойником. Доктор медленно, ибо узнал голос сразу, повернул голову и, к ужасу своему, увидел лицо Ульяны, обтянутое сестринской белой вуалью и красный крест на груди под подбородком.

Комната была полна людей. Топтались фельдшера, врачи готовились к уходу, снимали свои халаты, о чем-то беседовали. Был здесь и Батыршин, которому доктор Боровский показывал свои записи, они бурно обсуждали процессы развития пендинской язвы.

И посреди этого врачебного хаоса стояла Ульяна в одежде сестры милосердия, протягивая Иноземцеву лекарства, причем сияла аки медный таз, с ноги на ногу переминаясь, изображая провинциалку. Если сейчас волю чувствам даст, опять от врачей начнет выслушивать лекции о стенокардии и черепных нервах. Делать нечего – молча выпил нитроглицерин, продолжая гипнотизировать девушку отчаянным взглядом, не зная, радоваться ли или же отругать как следует.

– Вас, Еван Несторовеч, весь день Семен Аркадеч ескал, прозектор наш, едёмте, я вас провожу, – надрываясь проорала она, выжимая из себя это противное «е» вместо «и».

Иноземцев как заговоренный повернулся на каблуках, не сменил кителя на врачебный халат, как собирался, ибо была сегодня его очередь дежурным врачом оставаться, поспешил в коридор, за ним смешно засеменила странная нижегородская сестра милосердия.

– У вас пополнение в персонале? – услышал он за спиной голос Батыршина. – Не видел прежде этой девчушки здесь.

– Она с утра у нас, видать, Константина Карлыча распоряжение, новенькую взял, – тотчас ответил Боровский.

– Хорошая сиделка, юркая, – отозвался фельдшер Афанасьев. – Уколы ставить умеет. Не каждая сестра милосердия таким мастерством может похвастаться.

Иноземцев на мгновение замер в дверях, пропустив Ульяну прежде вперед, да и дослушать чтоб, что о ней доктора говорят, а потом вздохнул и вышел. Снаружи туда-сюда сновали ученики, сиделки, подлекари – обычная вечерняя суета. Все собирались по квартирам.

– Вы с ума сошли… А вдруг вас кто узнает?.. Здесь же все сиделки считаны… Как же так! – лепетал Иноземцев, шагая широкими шагами незнамо куда, – шел вперед, пока Ульяна не потянула его за рукав, мотнув головой к двери, что выходила во двор.

– Идемте, Ванечка, – шепнула она, заговорщицки подмигнув, – я вам покажу кое-что.

Вышли на воздух, Иван Несторович шумно вздохнул, руку к груди прижал, а потом тут же отдернул, вспомнив, что все замечали, как он каждый раз так делал, пытаясь усмирить проклятое сердцебиение, рука потянулась к затылку, вдруг ставшему невыносимо тяжелым. Ульяна его под локоть взяла, поддерживая, повела через двор.

– Ну, булди, булди, Иван Несторович, – говорила она, поглаживая его рукав, – что вы сразу дрожите как лист осиновый? Я вам тигра хотела показать, поближе с ним познакомить, чтобы вы оценили, какой он у меня ученый, но теперь не знаю, надо ли?

Иноземцев шел молча, рукой сжимая затылок, слова поперек сказать не мог, перед глазами темно, желудок сводит, в висках стучит – все, как Боровский про него рассказывал. Неужели грудная жаба или даже миокардит? Сейчас Ульяна ему тигра покажет, он замертво и повалится, возликует же Петр Фокич, что прав был в своем диагнозе, предрекая летальный исход. Только бы не заметили подложной сиделки в Ульяне, только бы не бросились выведывать, откуда она взялась, а уж остальное – смерть ли жизнь, больничная койка – все пустое, только бы ее не поймали. И спешил Иван Несторович поскорее удалиться от главного здания, чтоб, если сейчас рухнет без сознания, никто б того не увидел.