– Не гневайтесь, швы разойдутся, – попросил Иван Несторович.

Ульяна раскраснелась еще больше, глядя на него испепеляющим взглядом, стала пыхтеть как паровоз, не зная, куда деться от отчаяния, пока, в конце концов, не влепила Иноземцеву пощечину, которую он стойко снес. Он поймал ее руку, прижал к груди; она же стала рваться, отнимать.

– Простите меня, простите, Ульяна! – Иван Несторович порывисто бросился на колени. – И вправду в меня словно бес тогда вселился, не хотел вам зла, я был сам не свой. Дня не проходит, чтобы я не испытывал мук совести. Я очень… очень раскаиваюсь. Простите меня, ну бога ради!

– Бог и простит, – отрезала Ульяна. Она долго молчала, а потом, смягчившись, добавила: – Я знаю, что вы не со зла… Вы добрый и глупый, Иван Несторович! За это я вас ненавижу и люблю. Я даже обидеться на вас толком не смогла. А когда увидела на вокзале Асхабада, страшно обрадовалась, подойти хотела, обнять, расцеловать. Но побоялась, что вы еще не остыли, вдруг пожелаете, чтобы меня снова упекли за решетку. И тогда я решилась на то, о чем давно мечтала. Ограбить целый поезд. А узнав, куда вы направляетесь, еще и спасти вас от опасности. Ведь холера в Ташкенте была масштабная.

Иноземцев поднял на нее глаза.

– Остров Барсакельмес, – прошептал он, вспомнив про пещеру. – Я был там, в пещере с сокровищами?

Ульяна расплылась в довольной улыбке, и глаза ее, недавно полные слез, снова заискрились озорством.

– В моей пещере, – подбоченилась она. – Это самое укромное место во всем Закаспии, во всем Туркестане – мой собственный Барсакельмес. Там такие пещеры, такие лабиринты, что просто ух!.. О нем не знает никто, даже мои сорок разбойников. Я и Юлбарса туда не вожу, чтобы не выследили ненароком. И сокровища там настоящие. Я их нашла. Это древние останки храма Окса, про них я в газете читала, часть их англичане выкупили у индусов и разместили в музее, а часть была местными жителями спрятана еще лет двадцать назад. Эту недостающую часть ищут уже много лет, а я случайно наткнулась, потому как страсть люблю лабиринты и всяческие пещеры исследовать. А золота этого нам с вами, Иван Несторович, до самой старости хватит. Нужно только провезти по туркестанским землям и через Каспий, а там персидскими землями и в Стамбул, а потом и дальше в Европу. И мы бы так и поступили, и были б свободны и вместе!.. Но эти головорезы все испортили! Они стали стрелять по солдатам с перепугу, хотя уговор был проникнуть незаметно и лишь легонько оглушить. Вам по голове стукнули прикладом так неумело, что пробили кость. Я едва успела наложить повязку, вы истекали кровью. Повязка не помогла, пришлось прижигать. А потом еще и горячка началась. Надо было везти вас к людям, вы бредили, меня не узнавали. Что же нам так не везет? Помогите избавиться от бандитов! Помогите! Попробуем еще раз.

Иноземцев не ответил, ошарашенно на нее глядя. Боже! Какой Окс, какие сокровища? Неужто не бред, неужто настоящие? А как от бандитов избавиться? Мысли путались, язык немел, он не знал, что и думать. Ульяна бенгальским огнем в глазах сияла – то шипела, то плакала, то светилась радостью, то про сокровища говорила.

– Идите к ним, скажите, что я умерла, – стала вновь молить она его, толкая к двери. – Идите. Ну?

Невольно Иноземцев поднялся с колен. Как в тумане, он вышел в коридор, повернул к выходу, нашел ключ под локтем у сторожа, мирно спавшего, запрокинув голову. Судорожно стал открывать замок.

Вышел на крыльцо и обомлел. В лицо ударил порыв холодного воздуха, понесло тиной с Салара. И едва он в своем белом халате появился впотьмах, с противоположной стороны улицы из зарослей сухого камыша, росшего по берегам канала, стали подниматься, как духи ада, как тридцать три богатыря из пены морской, темные фигуры разбойников. Медленно, неслышно они приближались к крыльцу.

Потом с правой стороны моста появился и тигр.

И все они, остановившись в сажени от Иноземцева, замерли, верно, в ожидании его слов. И такая тишина кругом стояла, что было слышно, как шумят верхушки тополей, которыми играл легкий осенний ветерок.

Понял Иван Несторович, что ничего у него не выйдет. Скажи он, что атаман их помер, в пароксизме отчаяния разбойники нападут на госпиталь, захотят, конечно же, получить тело своего вожака, убедиться в его смерти. Тигр, почуявший смерть и опасность, взбесится.

Нет, говорить им о смерти Ульяны нельзя.

Иван Несторович повернул обратно. Дрожащими руками запер дверь, вернул ключ сторожу под локоть и помчался в лабораторное помещение. Открыл дверь, вбежал, запыхавшись, а Ульяны там нет. Исчез и отнятый им разорванный и окровавленный сартский халат. Да еще рама наглухо закрыта, словно ее никто и не трогал. Иноземцев сделал отчаянный круг, бросился к окну, с трудом распахнул ставни, но улица уже была пуста, только тополя по-прежнему шевелились под ветром, чуть слышно шурша.

Опустившись на кушетку, он уронил голову на руки. Сердце было готово выпрыгнуть из груди; что там сердце – Иноземцев сам был готов из себя выпрыгнуть, столь тошно, столь гадко было на душе, хоть волком вой. И ничегошеньки сделать было нельзя, коли она сама не придумает выхода, коли сама не захочет спастись. И неведомо, вернется ли еще, увидит ли он ее лицо когда-нибудь, не затянутое тканью разбойничьей чалмы.

Постенав, помучившись, Иван Несторович подошел к своей гальванической установке, уже собранной и готовой к первому испытанию, – двадцать новеньких серебристо-желтых столбов, состоящих из пяти тысяч цинковых и медных дисков, соединенных проводами, от которых разило кислотой. Но до опытов ли сейчас, до исследований?

Сам не зная, что делает, поднял провода, потом долго смотрел, будто в беспамятстве, на изолированные концы, и такая ненависть к самому себе вдруг овладела им, что сжал он со злости их в обоих кулаках.

И почувствовал себя точно молнией пронзенным, каждую мышцу ощутил, каждый нерв, натянутым струной, горели ладони, но пальцев он разжать не смог, он даже рта раскрыть не смог и как в столбняке повалился на пол, потянув за собой все двадцать батарей.

Горячее солнце обжигало щеку и даже сквозь плотно сомкнутые веки слепило глаза. Целый букет звуков доносился ото всюду: как будто и близко, и далеко. Гудели звуки то монотонным надоедливым бурчанием, гортанными возгласами далеко за толщиной стены, хлопаньем дверей, топотом. Сквозь эту звуковую пелену пробивалась уличная суета: грохот проезжающих экипажей, ржание лошадиное и нет-нет да и истошный вой осла, переругивание извозчиков. Но самым неприятным звуком было какое-то неясное жужжание под самым ухом. Только спустя долгое время, когда солнце, обжигающее щеку, стало приводить в чувство, Иноземцев понял, что кто-то все говорил и говорил с однообразной заунывностью, потом, перевернув очередной хрустящий газетный или журнальный лист, почавкал и продолжил свое бормотание, прерываемое звоном серебряной ложки о фарфор. Жалобно то тут, то там поскрипывали пружины кроватей.

Долго Иван Несторович собирался с силами, чтобы открыть глаза, дыша, как кузнечные мехи, согнул колени, перевернулся на бок, приподнял веки, будто они весили не менее пуда каждый, и встретился взглядом с человеком, одетым в серую больничную пижаму, вальяжно развалившимся в паре шагов от него на железной больничной кровати.