был служить передним планом, я стал наводить фотоаппарат на резкость. В это время со стороны айсберга раздался тонкий высокий звук. По мере того, как он рос, усиливался, он становился ниже, напоминая звук органа. Потом звук стал слабее, снова перешел на высокие ноты и, наконец, затих. Удивленные, мы переглянулись. Прошло несколько секунд, и снова, как нам показалось прямо из глубины айсберга, раздался мелодичный высокий звук. И опять как бы прозвучала музыкальная фраза, исполненная на органе.

Было ясно только одно — пел айсберг. Мы подошли ближе. Снова с тем же интервалом прозвучала необычная музыка. Мы обошли айсберг кругом. С другой стороны звучание было слабее, но все-таки слышно. Правда, здесь раздавалось с той же ритмичностью шипение. Подойдя к стене вплотную, мы обнаружили, что через одну из многочисленных трещин с шипением вырывался воздух. Шипение так же то затихало, то усиливалось с теми же промежутками, что и мелодичный звук.

Решение загадки оказалось очень простым. Океанская зыбь, шедшая со стороны Индийского океана, поднимала и опускала уровень воды вокруг айсберга. Как по сообщающимся сосудам вода поднималась внутри трещин и вытесняла воздух, который вырывался через трещины наружу.

По-видимому, одна из трещин вызывала вибрацию воздуха подобно тому, как это происходит в трубе органа. Каждая новая волна повторяла весь процесс вытеснения и всасывания воздуха, вызывая повторение все той же музыкальной фразы. Другие трещины не имели столь благоприятного для звучания сочетания длины и ширины, и из них раздавалось только шипение.

Такова разгадка „поющего айсберга“. Явление это не очень редкое. Нашим товарищам пришлось еще несколько раз слушать подобные концерты, уже не приходя в удивление»[195].

Однако закончилась подготовка к Четвертой Советской антарктической экспедиии не совсем так, как хотелось друзьям. «Мы с ним мечтали, как вместе поедем на полюс, — впоследствии вспоминал Юрий Гаврилович Симонов, — ну, а потом у правительства кончились деньги, и меня не взяли».

Разбираться с «Харьковчанками» остался Андрей:

«С первой же проблемой мы столкнулись, когда захотели вывести их из цеха. Ворота оказались слишком малы. Мы построили машины, которые не проходят в двери. Пришлось разбирать стену цеха! Потом „Харьковчанки“ надо было доставить из Харькова в Калининград. Ну, ни одна железная дорога их не брала — негабарит. Ни по высоте, ни по ширине. Пароходство не брало — тоже негабарит. Тогда еще канала Волга — Дон не было (был, поскольку его строительство было завершено 31 мая 1952 года, но, видимо, еще не пущен в эксплуатацию в полную силу. — Прим. авт.), а через Северную систему везти их было нельзя. Единственный вариант — по шоссе. А там мосты. Выдержат ли они? Ну, поскольку „Харьковчанки“ были еще и амфибиями, решили: если мост не выдержит, будем переправляться по воде. Однако пришлось поставить „Харьковчанки“ на трейлеры, потому что у них ограничен ресурс. До Калининградского порта — 1500 километров, и если идти своим ходом, они его раньше, чем надо, выработали бы. Трейлер весил 10–15 тонн, так что с „Харьковчанкой“ на платформе выходило у каждого около 50 тонн! Как быть?! Но оказалось, что существует такой Иван Иванович Павлов — старейший мостовик Советского Союза. Он строил практически все крупные шоссейные мосты в России и уже давно, лет десять, был на пенсии, и мы его с пенсии пригласили. Он нам ответил: „Хорошо, я вас провезу“. Образовалась кавалькада: спереди, конечно, милиция, потом несколько авторемонтных мастерских на случай, если будут поломки, потом три огромных трейлера с „Харьковчанками“, за ними два автобуса, в которых ехали мы все, экипажи и помогающие, и замыкала опять милиция. Наша кавалькада вытянулась на полкилометра. Впереди ехал Иван Иванович. Подлезал под каждый мост и смотрел — проедем или нет. Если говорил: „Проедете!“, то сидел под мостом, пока по нему не пройдет вся кавалькада до последней машины. Ни разу раньше из-под моста не вылез! А если мы подъезжали и перед мостом висел ограничивающий знак „50 тонн“, он говорил: „Не-е-е, по этому мосту не поедем, давайте объезжать“. И объезжали! Так Иван Иванович довел нас до Прибалтики. А в Прибалтике мы никак не могли миновать один маленький городок, правда, название его я забыл. В нем нам мешали трамвайные провода. Поэтому мы попросили городские власти временно опустить их на землю, чтобы мы смогли проехать. Ну а что? Ведь мы собирались ехать через город поздним вечером. „А к утру снова поднимете и будете ездить“, — пообещали мы. Однако тянулись мы через этот город всю ночь и все утро — только ближе к полудню выбрались из него. Так что оставили его жителей без трамваев, и я думаю, что, опаздывая на работу, они нас проклинали. Но все-таки мы благополучно добрались до Калининграда и погрузили наши тягачи на „Лену“ — у нее были мощные 50-тонные краны»[196].

Погрузка происходила примерно 20 ноября 1958 года, а уже 23 ноября «Обь» и «Лена» направились к шестому материку.

«Когда мы пришли в Антарктиду, — продолжил свой рассказ Андрей Петрович, — то обнаружили, что просто спустить „Харьковчанки“ с борта судна на лед не получится. Лед в том году был очень слабый, всего около метра толщиной, и такие махины не выдержал бы. А разгружать надо! Ну, и наши тягачисты придумали: „Спускаем машины по одной. Заведем им двигатели, и как только машина опустится на лед, быстро отбрасываем тросы в стороны и — ходу! Так, может быть, не провалимся“. Ну, так и сделали. И была потрясающая картина: тягачи шли от „Лены“ на полной скорости. Около 40 километров в час они тогда дали! Из трещин во льду фонтанами бьет вода, пингвины разбегаются во все стороны, тюлени расползаются тоже в разные стороны, и так 30 километров до берега несутся наши тягачи, влетают на континент, и тогда мы все вздыхаем. Все добрались благополучно».

Тут в нашем повествовании неожиданно появляется новый фигурант. До этого мы читали про антарктические приключения Андрея глазами самого Андрея. Теперь же взглянуть на него со стороны нам поможет физик Игорь Алексеевич Зотиков, впервые направлявшийся в Антарктиду как раз в составе Четвертой САЭ.

Борис Иванович Втюрин рассказывал о Зотикове так: «Он, по-моему, прирожденный журналист. Вел огромную книгу, в которую все записывал. Мы вот с ним рассуждаем, что-нибудь такое вспоминаем, и если мне удавалось рассказать чего-нибудь необычное или хотя бы просто произнести заинтересовавшую его фразу — он сразу говорил: „Погоди, погоди!“ И бежал, открывал свою книгу и записывал. Неплохо маслом писал. У него картины остались по Шпицбергену. Он со второго раза только стал членкором. Я его спрашиваю: „Чего ты добиваешься?“ — „Ну как же, Боря,