— Десять процентов?

— Десять. «…За продажу принадлежащего Брайану Дучампу автографа Китти Александер». Ты ведь не против, а? Соглашение что надо — не долбаная Хартия вольностей, но все же. Давай подписывай — здесь.

Алекс взял листок. Каракули Брайана сливались в нечто неразборчивое.

— Прочитай мне все вслух, Брайан.

— Черт тебя побери, ты что, не только тупица, но еще и глухой? Десять процентов — все, что ты получишь, так что подписывай.

Алекс начал выводить ручкой свою фамилию. Когда он закончил, Дучамп выхватил у него листок:

— Это подпись, по-твоему? Закорючки какие-то. Нет, евреям никогда нельзя верить. На иврите, что ли, подписался? А? Ха-ха-ха!

Алекса едва не вывернуло от отвращения. Он поднялся:

— Хорошо, хорошо — этого достаточно. Давай мне свою Китти. Десять процентов. Ты, старый прохиндей.

Брайан и вправду на минуту стал прохиндеем. Уродливым, вонючим, чей смех скорей напоминает предсмертный хрип, но пока еще живым. Пока еще царящим на подмостках. Не в той роли, что играем все мы, а как безмолвный статист, на минуту оказавшийся волею судеб на авансцене.

2

Кто только не ездит в метро! Некоторые, снедаемые тщеславием, из кожи вон лезут, чтобы как-то собственную персону утвердить, хоть на пятнадцать минут явить себя миру во всей красе. Стоят на самом краю платформы, чуть не падая на рельсы, нервно дышат в ожидании поезда, прыгают в вагон, как в пропасть бросаются. Благодаря всем этим «действиям пассажиров» — придумал кто-то выраженьице, вместо «лезут напролом», — Алекс битых два часа добирался с юга до центра города. У выхода со станции его дожидался неулыбчивый Адам, который тут же распахнул гигантский гольферский зонтик, весь слипшийся от дождя, и мрачно приказал взять его под руку. Так они и пошли под низвергавшимися сверху потоками воды — прикрытые цветистым куполом, словно в воздушном шаре. Проследовали мимо величественного театра и наркоманского бара, сквозь строй девиц, осыпающих молодых людей всевозможными знаками внимания, миновали весь из себя роскошный магазин («Да, Ал, гойский снизу доверху. Черканешь потом у себя»), бары для геев, для личностей любой ориентации, со стриптизом, как два упертых хасида, которых не соблазнить, не сбить с пути истинного. Наконец они подошли к любимой кафешке. Адам завозился в дверях со своим зонтищем, Алекс же бросился вперед — искать свободный столик. Но не тут-то было: пришлось им вернуться обратно, к архипелагу слегка прикрытых навесом и утопающих в мутной воде столиков у соседней парикмахерской. Не успели они сесть, как рядом с ними словно из-под земли вырос итальяшка-официантик — люди в центре города ждать не любят и в случае чего церемониться не станут.

Вскоре прибыл кофе с пирожными. Алекс с Адамом начали болтать, на первый взгляд, как старые друзья, словно никакая кошка между ними не пробегала. Хотя небольшая натянутость все же была. Что-то фальшивое. Как-то долго и манерно разрывали они пакетики с сахаром, потом высыпали их содержимое в чашки и размешивали. Беседа шла ни шатко ни валко, словно они говорили на разных языках. Адам, захлебываясь, рассказывал о своих последних изысканиях. Даже встал и раскинул руки, словно у него не все дома, чтобы показать Алексу расположение и взаимосвязь десяти сфирот на человеческом теле:

— Смотри, вот мой позвоночник — он находится там, где лежит Тиферет, то есть Красота, Сострадание. А значит, чтобы перейти от Нецах — это моя правая нога — к Тиферет, я размышляю о своем позвоночнике. Это путь Йод. А вообще согласно Ари есть тридцать два пути. А здесь, — он долбанул себя кулаком по нижней части спины и поддел воздух задницей, к немалому удовольствию проходивших мимо юных джентльменов, — та самая часть, где душа вытекает из своего изначального ложа, чтобы найти самое подходящее для нее место. Чувствую, что половина пути уже пройдена. Так-то, чувак. После стольких лет. — Он провел рукой у себя над головой. — Я движусь к короне, к Айну, к Ничто. К сущности Бога.

— Ага. Большое дело сделаешь, если сладится. Официант! Бутылку красного нам и две рюмки.

Они замолчали. Подул ветерок. Адам тоскливо поглядывал на соседний столик, словно жалея, что не может за него пересесть. Алекс достал сигарету и начал вертеть ее в пальцах, как человек, которого ни за что ни про что смертельно обидели. Даже не обидели, а предали. Ну зачем было рассказывать Эстер о Бут? Кто из друзей так для него постарался?

Из мрачных размышлений его вывела поданная бутылка вина. Адам свою рюмку отодвинул, а Алекс наполнил и тут же осушил, словно в ней был грейпфрутовый сок. Адам наблюдал за ним, тревожно почесывая голову в предчувствии близких неприятностей. Алекс налил себе еще рюмку и начал рассказывать о последних перипетиях своего романа с Бут, надеясь, что Адам как-то себя выдаст. Но Адам и бровью не повел. Сидел как ни в чем не бывало. А если его невозмутимость и есть знак вины? Разве может человек так долго сохранять спокойствие? Если не старается изо всех сил? Кто-то на Алекса Т. накапал. Если не Адам, то кто?

Алекс потягивал вино и беспрерывно говорил о чем-то, а точнее, ни о чем. Через пятнадцать минут он обнаружил, что изо рта его все еще вылетают слова, но мозг с запозданием реагирует на сказанное им самим. Заскучавший Адам раздавил вилкой засахаренную клубничину.

— Все эти особы, — оборвал он Алекса, — на самом деле одна и та же женщина. Сам, что ли, не понимаешь? Китти, Бут, Анита — похожи как две капли воды. Представь себе реставратора, который снимает с портрета краску в надежде открыть под ней другое изображение. Вот и ты любопытства ради соскребаешь один портрет, разрушаешь его, думая, что найдешь что-то необыкновенное. Но так можно менять их без конца, а все потому, что ты не умеешь принимать женщин такими, какие они есть.

Алекс, как обычно, прибег к международному языку жестов: откинул назад голову, слегка прикусил верхними зубами нижнюю губу и издал звук «пф-ф-ф». Поднял рюмку (это была уже третья):

— Спасибо, Зигмунд.

Адам пожал плечами:

— Понимай как хочешь.

— Нет, все очень увлекательно. Значит, Эстер — первая? А последняя?

— По-моему, все ясно, — отрезал Адам. — Она — портрет.

Алекс провел языком по коренным зубам, снимая с них налипшее тесто:

— Ладно. Метафора просто зашибись. Вполне в твоем стиле: все на свете есть символ чего-то другого. Но мне-то что от этого? Какая польза?

Адам насмешливо взглянул на Алекса и сокрушенно покачал головой:

— Ты вбил себе в голову, что все вокруг только и думают, как бы тебе помочь.

Они немного поговорили о проблемах других людей, всячески оттягивая момент, когда надо будет обсудить собственные. Рубинфайн одержим навязчивой идеей… Джозеф впал в депрессию и вообще бедствует… Алекс посмотрел на часы. Через десять минут ему надо было быть в магазине на Невилл-Корт.

— Опаздываем?

— Немного.