Маги уважительно отнеслись к просьбе син-фиры, которую многие из них еще помнили босоногой девчонкой с развевающимися волосами. Они приготовили отвар, который должен был отвратить взор наместника от пустынь Алманэфрета и приковать к красавице-жене. Доставить отвар в Асму поручили молодому фиоарне Суорнкину. Из Шина с ним наместник заодно отправил и послание правителю — ежесезонный свиток с доходами и расходами земли Шинирос.

Суорнкину сказали, что отвар должен придать правителю силы. Никто не знает, что творилось в голове фиоарны, когда он решил попробовать этот укрепляющий силу напиток и отпил глоток. Но день его приезда в Асму запомнился надолго.

Суорнкин бывал в Асме, и стража без вопросов пропустила его в дом. Было уже поздно, правитель задержался в трапезной, обсуждая с травником свои больные кости, и встретила посланника син-фира. После пары слов приветствия, передав отвар и послание для правителя, фиоарна Суорнкин вдруг набросился на правительницу Асморанты, повалил ее на пол и попытался овладеть ею. На крики сбежались все, кто был поблизости. Уже почти голого Суорнкина стащили с рыдающей от испуга и ярости син-фиры. По приказу разгневанного правителя фиоарну бросили в яму с чароземом, где обречен он был гнить до конца дней своих. Но син-фира попробовала на муже отвар. И действие его оказалось таким, что уже спустя черьский круг в животе ее зародилась новая жизнь. На радостях син-фира упросила правителя помиловать Суорнкина, и тот не смог отказать своей теперь уже горячо любимой супруге.

Но стоило освобожденному из ямы преступнику переступить порог дома правителя, как все повторилось. После пары слов благодарности Суорнкин рванулся к застывшей на месте от ужаса син-фире с такой силой, что его едва удержали восемь человек. Маги в один голос твердили, что такого быть не может, и что отвар должен был выйти из организма самым естественным путем и от его действия уже давно и следа не осталось.

Рвущийся к плачущей правительнице Суорнкин доказывал, что они ошибаются.

— Его вернули в ямы, где он провел остаток своих дней. Маги пытались его вылечить, но все оказалось бесполезно. Если бы Суорнкина сразу не бросили в яму, может, им и удалось бы, кто знает. — Мигрис пожимает плечами. — В народе говорят, чарозем его с ума свел. Парню не было и двадцати Цветений. Умер он уже в начале Холодов. Ямы тогда ничем не накрывали, а шли дожди, и вода стояла в яме по щиколотку. Промок парень, заболел и истаял как свечка. Но к тому времени уже родился Челмарис, и син-фира позабыла про Суорнкина. Все про него забыли.

Я молчу, жду, что скажет мигрис дальше.

— Бывает, что заклятый и сам не знает, что заклят. А мага или какого-то человека определенного увидит, и просыпаются чары. Неутаимая печать снимает все чары. Если тебя в детстве зачаровали, сделав похожим на прекрасную Лилеин, к примеру, как только ты коснешься печати, все спадет.

— Но это же магия, — говорю я слова, которые не раз говорил отцу. — Мланкин запретил магию, но печати не отменил. И друсы воины используют. Если отменять, то отменять все, разве я неправ?

Но мигрис качает головой.

— Друсы — оружие, без которого нам не удержать границы Асморанты на замке. Неутаимая печать — гарантия того, что править Цветущей долиной будет тот, кто по рождению должен ей править. Есть законы, которые даже Мланкин отменить не может, хоть и хотел бы. Неутаимую печать, друсы и зубы тсыя принесли в Цветущую долину не мы. Не наш народ.

— А кто? — спрашиваю я.

Желудок громко урчит, и рабрис с мигрисом переглядываются. Уже темнеет, нам пора поискать привал. У костра можно и поговорить, и я почти предвкушаю этот разговор, но рабрис, доселе молчавший, вдруг меня удивляет.

— Не стоит говорить о предках в преддверии ночи, да еще и на краю вековечного леса. Только днем, при солнечном свете их имена нужно вспоминать.

И мигрис с ним соглашается — сразу же, как будто и сам хотел мне это сказать.

Мы съезжаем с тракта в овраг. Солнце садится, скоро наступит ночь. Впереди вдалеке я вижу огонек костра — наверное, это отряд охраняющих тракт воинов наместника тоже решил отдохнуть у огня. Мы находим удобное место, расседлываем лошадей, разминаемся. Вскоре костер пылает, мясо жарится, и я чувствую, что готов уснуть прямо сейчас, хоть еще и не поздно.

Мы вечерничаем — жаренный на огне кролик, головка чеснока на троих, две пресных лепешки. Я хвалю кухонную наместника — лепешки мягкие, наверняка и завтра останутся такими. Поев, мы тушим огонь и, накрыв лошадей попонами, укладываемся спать.

Холодное око Чевь смотрит на нас с темного неба. Ее свет призрачен и невесом — как паутина. В чевьский круг мне всегда спится крепче, но на этот раз заснуть я не могу. В темноте мне чудятся чьи-то шаги и слышатся какие-то звуки. Я поднимаю голову и гляжу в синеву ночи прямо перед собой, но ничего не вижу. Мигрис отказался от отряда, который предлагал нам в помощь Асклакин — на дороге, сказал он, и так много солдат. Если деревенские спокойно ездят каждый день в Шин на рынок, что может помешать нам так же спокойно добраться до деревни? Асклакин был явно расстроен потерей своей собаки, и настаивать не стал.

Но, может, зря? Мигрис, несмотря на свое привилегированное положение, не благородный воин, и носить меч ему нельзя. Рабрис вообще не носит оружия. Мой меч лежит где-то возле леса, там, где я выронил его из руки, сражаясь с разбойниками, и из оружия у нас с собой таким образом всего лишь два кинжала, да перчатки с боевыми иглами, которые на ночь с рук мы сняли — ненароком выстрелить можно запросто, и хорошо, если игла улетит в траву, а если себе в глаз попадешь?

Лошади, однако, ведут себя спокойно. Изредка фыркают, переступают с ноги на ногу, помахивают хвостами, отгоняя ночных букашек. Я укладываюсь на спину, сжав рукоять кинжала, и долго смотрю в небо, прислушиваясь. Определенно кто-то бродит вокруг нашего маленького лагеря, но сколько я ни слушаю, кроме еле заметного шороха травы ничего не слышу. Так я и засыпаю.

Наутро мы с новыми силами пускаемся в путь. Я рассказываю мигрису о том, что слышал ночью, и он пожимает плечами.

— Наверное, ночные звери. Огонь отпугнул их. Не переживай, фиоарна, обратно мы поедем с отрядом…

Он не заканчивает фразу словами «если ты окажешься наследником», но я понимаю. Почти все зависит от этого, и говорит со мной мигрис сейчас именно как с наследником, если не считать того, что называет фиоарной без положенного «син». Если я окажусь сыном фиура Дабина, охрана мне будет не нужна. И даже если той же ночью из кустов выберется какой-то зверь и отгрызет мне голову, это уже не будет никого волновать.

— У тебя хорошая речь, фиоарна, — говорит рабрис. Его тоже, похоже, не очень озаботили мои слова. — Не похоже, что рос ты в деревне.

— Отец учил меня. Считал, что я должен уметь говорить чисто, если хочу однажды стать… — Я запинаюсь. — Наместником.

Мигрис кивает так, словно я не сказал ничего особенного.

— Фиур Дабин был на хорошем счету в Асме. Всегда.