«По воле царской» трибунал.

«По воле царской?» — я сказал,

И дал ответ понятным взором.

И этот чёрный трибунал

Искал не правды обнаженной,

Он двух свидетелей искал

И их нашёл в толпе презренной.

Напрасно голос громовой

Мне верной чести боевой

В мою защиту отзывался,

Сей голос смелый пред судом

Был назван тайным мятежом

И в подозрении остался…

Отрицание Раевским правомочности корпусного суда осложнило и чрезвычайно затянуло рассмотрение его дела.

…Пушкин высоко ценил «спартанца» Раевского и упоминал о нём в январе 1825 года при неожиданном посещении его И. И. Пущиным в Михайловском и в письме к В. А. Жуковскому в январе следующего года. С пиететом относился к великому поэту и Владимир Федосеевич; помнил о нём всю свою трагическую жизнь (две трети её он провёл в тюрьмах и ссылке) и на закате её писал: «Пушкина я любил по симпатии и его любви ко мне самой искренней».

«Одно думали, одно любили»

Н. С. Алексеев был чиновником для особых поручений при генерале И. Н. Инзове. В Кишинёве находился с 1818 года и ввёл молодого поэта в круг чиновников и военных города. И. П. Липранди писал о нём: «Коллежский секретарь Николай Степанович Алексеев был вполне достоин дружеских к нему отношений Александра Сергеевича. У них были общие знакомые в Петербурге, в Москве и Кишинёве. Русская и французская литература не были ему чужды. Словом, из гражданских чиновников он был один, в лице которого Пушкин мог видеть в Кишинёве подобие образованным столичным людям, которых он привык видеть».

Алексеев участвовал в Отечественной войне, в чине майора вышел в отставку. По свидетельствам современников, Николай Степанович частенько рассказывал Пушкину о различных эпизодах грозы 1812 года. Он тщательно собирал все рукописные произведения поэта и составил из них довольно солидный сборник. Даже объект увлечений одно время у них был один — Марья Егоровна Эйхфельдт («Еврейка»). Успокаивая своего невольного соперника, Александр Сергеевич писал:

Не притворяйся, милый друг,

Соперник мой широкоплечий!

Тебе не страшен лиры звук,

Ни элегические речи.

Дай руку мне: ты не ревнив,

Я слишком ветрен и ленив,

Твоя красавица не дура;

Я вижу всё и не сержусь:

Она прелестная Лаура,

Да я в Петрарки не гожусь (2, 76)

Это был период в жизни Пушкина, о котором он говорил:

Я позабыл любви призывы

И плен опасной красоты;

Свободы друг миролюбивый,

В толпе красавиц молодых

Я, равнодушный и ленивый,

Своих богов не вижу в них (2, 79).

Мотив разочарования в женщинах, взгляд на любовные страсти глазами многоопытного мужа, которому уже наскучили амурные приключения, звучит и в другом стихотворении, посвящённом Алексееву:

Я был рождён для наслажденья,

В моей утраченной весне

Как мало нужно было мне

Для милых снов воображенья.

Зачем же в цвете юных лет

Мне изменило сладострастье?

Зачем же вдруг увяло счастье

И ни к чему надежды нет?.. (2, 384–385)

Пушкин был весьма непостоянен в своих чувствах. Период разочарования в жизни и отрицания счастья в любви и дружбе быстро канул в Лету. 12 ноября 1821 года Екатерина Орлова (Раевская) сообщала брату: «Пушкин больше не корчит из себя жестокого. Он часто приходит к нам и рассуждает или болтает очень приятно».

Алексеев был поверенным поэтических замыслов Пушкина. Он составил рукописный сборник сочинений Александра Сергеевича. В нём сохранилось аккуратно переписанное первое историческое сочинение поэта «Заметки по русской истории XVIII века». Там сберегались антиклерикальная поэма «Гавриилиада», антимонархический ноэль «Ура! В Россию скачет кочующий деспот» и письма Пушкина к И. П. Липранди. Всё это — свидетельство безраздельного доверия Александра Сергеевича кишинёвскому другу, который говорил:

— Мы некогда жили вместе, часто одно думали, одно делали и почти — одно любили; иногда ссорились, но расстались друзьями.

С переездом Пушкина в Одессу связь его с Алексеевым ослабла, а на период ссылки в Михайловское вообще прервалась. Первую весточку из Кишинёва Александр Сергеевич получил в ноябре 1826 года. «С какою завистью воображаю я московских моих знакомых, имеющих случай часто тебя видеть, — писал ему Николай Степанович, — с каким удовольствием хотел бы я быть на их месте; как бы желал я позавтракать с тобою в одной из московских рестораций и за стаканом бургонского пройти трёхлетнюю кишинёвскую жизнь, весьма занимательную для нас разными происшествиями. Я имел многих приятелей, но в обществе с тобою я себя лучше чувствовал, и мы, кажется, оба понимали друг друга; несмотря на названия „лукавый соперник“ и „чёрный друг“, я могу сказать, что мы были друзья-соперники и жили приятно! Теперь сцена кишинёвская опустела, и я остался один на месте, чтоб как очевидный свидетель всего былого, мог со временем передать потомству и мысли, и дела наши».

Пушкин был чрезвычайно рад полученному письму и поспешил ответить другу: «Не могу изъяснить тебе моего чувства при получении твоего письма. Твой почерк опрятный и чопорный, кишинёвские звуки, берег Быка, Еврейка, Соловкина, Калипсо. Милый мой, ты возвратил меня Бессарабии! Я опять в своих развалинах — в моей тёмной комнате, перед решётчатым окном, или у тебя, мой милый, в светлой чистой избушке.

Опять рейнвейн, опять Champan, и Пущин, и Варфоломей, и всё… Как ты умён, что написал ко мне первый! Мне бы эта счастливая мысль никогда в голову не пришла, хоть и часто о тебе вспоминаю и жалею, что не могу ни бесить тебя, ни наблюдать твои манёвры вокруг острога. Был я в Москве и думал: авось Бог милостив, увижу где-нибудь чинно сидящего моего чёрного друга или в креслах театральных, или в ресторации за бутылкой. Нет — так и уехал во Псков — так и теперь опять еду в белокаменную. Надежды нет иль очень мало. По крайней мере пиши же мне почаще, а я за новости кишинёвские стану тебя потчевать новостями московскими. Буду тебе сводничать старых твоих любовниц — чай, дьявольски состарились. Напиши кто? Я готов доныне идти по твоим следам, утешаясь мыслию, что орогачу друга. Липранди обнимаю дружески…»

На службе Алексеев не преуспел, так как не хотел заискивать перед начальством и вымогать то, что заработал честным трудом. «Ты, может быть, захочешь узнать, почему я живу здесь так долго, — писал он Александру Сергеевичу, —