Она спустилась по лестнице, прислушалась, не доносится ли откуда-нибудь звук, говорящий о присутствии в доме чужого человека. Но все было тихо. Беатрис, вероятно, отправилась за покупками, как обычно в это время дня. Хелин прошла в гостиную. Здесь целый день топили, и теперь в гостиной было тепло и уютно, но Хелин подумала, что неплохо было бы затопить камин, ибо вид пламени и потрескивающих поленьев всегда действовал на нее успокаивающе.

Эрих растапливал этот камин при каждом удобном случае — в туманные зимние дни и прохладными летними вечерами. Она вдруг вспомнила свою первую осень на Гернси, вспомнила первые недели после выписки из больницы. Хелин тогда отвратительно себя чувствовала, сильно ослабла и постоянно жаловалась на усталость. В октябре и ноябре бабьего лета не было, на острове, стоял необычный для этого времени года холод, и мало того, целыми днями шли бесконечные дожди. Поправлялась Хелин долго и трудно; скорее всего, из-за погоды, но, вероятно, и из-за того, что ее дух не мог помочь телу выздороветь. Она была угнетена, мучилась ностальгией и вообще не находила себе места.

Единственной отрадой в то время стала необычная заботливость Эриха, которую Хелин раньше за ним не замечала. Правда, он упрекал ее за безумный поступок, но не впадал при этом в ярость, и Хелин заметила, что на этот раз муж был действительно не на шутку потрясен. Он начинал заметно нервничать, если не мог сразу отыскать ее в доме или если она не тотчас откликалась, когда он ее звал. Иногда она была так глубоко погружена в свои мысли, что не слышала его голоса, хотя в это время она не спала, а просто смотрела в окно или пыталась согреться перед пламенем камина. Эрих тогда страшно накричал на Виля, как будто это он был во всем виноват, но Хелин заступилась за солдата, сказав, что он ни в чем не виноват и настояла на том, чтобы Эрих оставил Виля у себя в адъютантах. Это был один из тех редких случаев, когда она осмелилась возразить Эриху и высказать свое желание, а он ее желание уважил, что тоже случалось крайне редко. Депрессия требовала лечения, Эрих горстями глотал таблетки, но все равно был подвержен сильным колебаниям настроения. Хелин, правда, потребовалось некоторое время, чтобы заметить, что Эрих все чаще стал бегать к Беатрис, когда ему было по-настоящему плохо.

До сего дня помнила она тот неописуемый ужас, какой испытала, узнав, что между ее мужем и двенадцатилетней девочкой завязывается странная общность. Это никоим образом не походило на сексуальное сближение, и было маловероятно, что до этого когда-нибудь дойдет; Хелин знала моральные принципы Эриха и понимала, что он никогда не посягнет на Беатрис. Он хотел чего-то другого, хотел сделать ее своей наперсницей, соучастницей, желал добиться ее понимания и благосклонности.

Ревность поразила Хелин, как удар кулака, но вражда ее обратилась не на Эриха, а на Беатрис. Перепады настроения и непредсказуемость Эриха настолько истощили Хелин, что ей было только на пользу, что муж ищет другого человека, на груди которого может выплакаться и дать волю своим чувствам. Но этим человеком не должна была стать Беатрис. Она не должна быть его добычей, Беатрис принадлежит ей, Хелин, и он должен прекратить свои попытки завладеть девочкой.

Она до сих пор очень живо помнила тот день, когда она случайно услышала их разговор. Это был январский день сорок первого года, стоял такой же, как сегодня, день — было холодно, сильный ветер гнал по небу тяжелые серые облака. В тот день Хелин долго спала и проснулась только в полдень. Встав, она спустилась вниз. На ней был надет только халат, и она страшно мерзла. Впрочем, она постоянно мерзла после того сентябрьского дня и примирилась с мыслью, что, видимо, будет теперь мерзнуть до конца жизни. Ей очень хотелось выпить чашку горячего черного кофе, но, подойдя к двери столовой, она резко остановилась, так как из-за двери услышала голос Эриха, который, как она думала, давно уехал из дома.

— Это холод, — говорил Эрих, с тем чувством, которое, по иронии судьбы, очень нравилось Хелин. — Это жуткий холод внутри меня. И пустота. Они меня не отпускают и никогда не отпустят.

— Я не знаю, что сказать вам на это, сэр. Мы уже часто об этом говорили, — это была Беатрис. Она говорила по-немецки с сильным акцентом, но почти без ошибок.

«Как быстро она учится, — удивленно подумала Хелин, — какая она все же умненькая девочка».

Чувство удивления залило ее теплом, и это было невыразимо приятно, но одновременно сильная болезненная судорога скрутила ей желудок. Они уже часто об этом говорили. Он ей доверяет. Он говорит ей о демонах в своей душе, о враге, засевшем в его мозгу, о мучительных мыслях, которые так часто его посещают. И она позволяет ему открываться, дарит ему свое время, понимание и говорит с ним нежным ласковым голосом.

— И дело не в том, что у меня нет цели, — говорил Эрих, — естественно, она у меня есть. У нас, немцев, одна цель. Мы ведем великую борьбу за новый миропорядок, и эта борьба есть та задача, которой я служу. Поэтому моя жизнь имеет смысл. Это великий смысл, ты не находишь? Великий и важный смысл.

Беатрис не ответила — да и что ей ответить, ей, гражданке захваченной страны, — но наверное она очень внимательно смотрела на него своими прекрасными глазами.

Эрих был в отчаянии.

— Но почему я не чувствую этот смысл? Я его знаю, его знают моя голова и мой разум, но я его не чувствую. Я чувствую полную бессмыслицу. Но это же абсурдно, абсурдно и противоестественно в отношении великой задачи, которая переполняет меня. Я не могу понять, как такое может быть. Если бы я это понял, то, наверное, мне стало бы легче.

Колени Хелин стали ватными. Она отошла от двери и села на нижнюю ступеньку лестницы. Отсюда она не смогла разобрать ответ Беатрис; вероятно, она сказала что-то уклончивое, ибо она не могла дать напрашивавшийся сам собой ответ, вытекавший из ситуации, да и могла ли двенадцатилетняя девочка понимать эту ситуацию? Ответ был прост: великое дело, которому присягнул Эрих, было довольно сомнительным, оно тяготило его, вероятно, больше, чем он осознавал, и не столько из моральных соображений, сколько из-за сомнений в благополучном исходе этого дела.

«Он боится», — тотчас и очень отчетливо поняла Хелин, эта ясность была безошибочной, как инстинкт: он панически боится конца, и бежит в депрессию, чтобы не видеть этого страха.

Дверь открылась и из столовой вышел Эрих. Он был бледен, глаза — красны от усталости. Хелин знала, что по ночам он почти не спит.

— А, Хелин! — сказал он, не выразив ни малейшего удивления. — Что ты здесь делаешь? Ты же простудишься.

— Я хотела позавтракать, но у меня закружилась голова и я присела на ступеньку.

— Ты принимаешь препараты железа, которые прописал тебе доктор Мэллори? — он наклонился к жене и легонько поцеловал ее в лоб. — Мне надо идти. Здесь Беатрис. Она составит тебе компанию за завтраком.

Расправив плечи и вскинув голову, он пересек прихожую и вышел из дома. Ему стоило больших усилий сохранять молодцеватый вид. Хелин знала, чего ему стоили гордо поднятая голова и прямая спина: Эриху требовалась вся сила его воли, чтобы являть образец статного офицера и не дать никому заметить, насколько ему в действительности паршиво.