«Зачем он мне все это рассказывает, — испытывая страшную неловкость, думала Беатрис. — Это же, в конце концов, его личное дело. Я вообще не хочу этого знать».

— Я так давно ищу человека, который бы меня понял, — плаксиво произнес Эрих. — Человека, с которым я мог бы делиться всеми своими чувствами. У меня в голове много мыслей, как ты, наверное, уже поняла. Часто это очень хорошие мысли. Глубокие мысли, понимаешь? Но иногда это очень, очень печальные мысли.

Он внимательно посмотрел на нее. Беатрис почувствовала, что он ждет ответа.

— Мне очень жаль, сэр, — пробормотала она.

— Меня гложет великая печаль, — торжественно произнес Эрих. — Я хочу, чтобы ты об этом знала, Беатрис. Это поможет тебе лучше меня понять. Я знаю, что временами кажусь тебе очень странным. Но это бывает, когда печаль крепко хватает меня своими когтями.

Беатрис показалось, что он перестал понимать, о чем говорит. Но она при этом вспомнила о его странных перепадах настроения, которые так неприятно ее удивляли. Его настроение часто и быстро колебалось между эйфорией и отвращением к миру, между агрессией и меланхолией. Когда он затихал, Беатрис думала, что в это время он вынашивает какие-то коварные планы, роившиеся в его голове, для маскировки напустив на лицо непроницаемую тень. Но, может быть, на самом деле в это время его мучили грустные мысли.

— У меня внутри сидит жестокий враг, — сказал Эрих. На лице его внезапно появились глубокие морщины, мгновенно состарившие его на много лет. — Он намного хуже и опаснее любого внешнего врага. Он сидит глубоко в моей душе. Это значит, что я не могу от него избавиться. Я не могу его и победить, ибо как я могу вести войну против моего «я»?

«Ждет ли он от меня ответа?» — подумала Беатрис. Отвечать ей не хотелось, и, после недолгого молчания, Эрих продолжил:

— Мы, немцы, победоносный народ. Мы намерены завоевать весь мир. Знаешь ли ты хоть одну страну, которая смогла оказать нам достойное сопротивление? Нет ничего и никого, кто мог бы нас остановить. Мы — раса, которой принадлежит мир — и я ее часть. Я часть победоносной и гордой нации. И тем более жалким я себя чувствую оттого, что я никогда… — он положил руку себе на грудь, — никогда не смогу справиться с этим беспощадным внутренним врагом. Он сильнее меня, чертовски сильнее. Иногда, правда, мне удается его усыпить. Тогда он на некоторое время засыпает и оставляет меня в покое, но, кажется, что за это время он только набирается сил. Когда он просыпается, он снова силен и здоров, как молодой пес. Он снова нападает на меня и вонзает клыки в мою плоть и повисает на мне.

— Может быть, он не так силен, как вы думаете, — неуверенно сказала Беатрис. Она бы с удовольствием села, так как лежа чувствовала себя в подчиненном и унизительным положении, но понимала, что он снова заставит ее лечь, если она приподнимется, и она решила не повторять обреченную на неудачу попытку. — Может быть, это просто игра.

Эрих удивленно посмотрел на девочку.

— Что ты хочешь сказать?

Беатрис задумалась, сама не понимая, что она имела в виду. Речь шла о вещах, которые было трудно понять и трудно сформулировать. Эндрю часто говорил с ней о страхах, и о том, как можно их обойти или преодолеть. Эндрю хотел убедить дочь в том, что она может овладеть любым своим страхом, чтобы не дать ему овладеть ею.

— Если вы кого-нибудь боитесь, — сказала она, повторяя отцовские слова, — то, обычно, начинаете отступать. Ваш противник, соответственно, делает шаг вперед. У него становится больше места, а у вас меньше. Поэтому он становится сильнее, потому что вы освободили ему место.

— И что ты предлагаешь?

Она задумалась.

— Наверное, надо просто остаться на месте. И внимательно следить за противником. Может быть, он не так силен, как кажется.

Он вымученно улыбнулся.

— Как просто все это звучит в твоих устах, маленькая Беатрис. Как это… — он испытующе взглянул на нее. — Ты меня боишься?

— Нет, — ответила Беатрис.

— Это правда?

— Думаю, да.

В его глазах проступило изумление.

— Я тебе верю. Ты сильная. Сильнее, чем Хелин и я. Иди ко мне! — он приподнял Беатрис и привлек ее к себе. — Обними меня. Сможешь ты это сделать? Всего на один миг.

Беатрис непроизвольно отпрянула. Эрих нежно коснулся ее щеки.

— Мне действительно не нужно ничего иного. Только обними меня.

Помедлив, Беатрис обвила Эриха руками, ощутив колючую ткань его мундира. Эрих прижался лицом к ее щеке. Запах виски стал сильнее, щеку колола жесткая щетина. Несмотря на витавший вокруг Эриха алкогольный дух, его близость не была противна Беатрис. От Эриха приятно пахло смесью хорошего лосьона и его кожи, пахнущей сухой травой.

— Ты придаешь мне сил, — пробормотал он, уткнувшись ей в плечо. — Ты нужна мне, Беатрис.

Она с удивлением почувствовала, что в этот момент он не лгал, а говорил то, что чувствовал. Он прижимался к ней, как маленький, всеми покинутый ребенок. «Как все это трудно, — подумала она, — и как трудно еще будет».

Эрих тихо заплакал.

«Нет в году месяца, более мрачного и тоскливого, чем январь», — подумала Франка. Многие считают самым беспросветным месяцем ноябрь, но Франка думала по-другому. Ноябрь ей наоборот нравился. Короткие серые дни, туман и холодный ветер дарили ей чувство защищенности. Ноябрь давал ей законное право спрятаться в четырех стенах, оправдывал уход от мира, погружение в свет свечей, горячий чай, рождественскую музыку и огонь камина. Ноябрь на короткое время внушал Франке чувство приобщения к миру, гармонии с ним.

В январе все было по-другому. Январь был широко распахнутой дверью, через которую в жизнь вламывался новый год, чреватый тысячами опасных возможностей. Однажды Франка попыталась объяснить Михаэлю это чувство и хорошо запомнила то раздражение, которым он отреагировал на ее рассказ.

— Опасные возможности! Бог мой, Франка, если бы это сочетание не было бы для тебя таким ужасающе типичным! Опасные возможности! Само слово «возможности» ты непременно связываешь с негативными ассоциациями. Тебе никогда не приходило в голову, что возможности могут быть и позитивными?

— Ну, я…

Он не дал ей договорить.

— Ты предчувствуешь опасности во всех углах, Франка, а это уже просто болезнь. Самое плохое во всем этом то, что ты никогда не исправишься. Неужели ты даже не можешь себе вообразить, что хоть что-то в твоей жизни может быть безопасным? Или, если выразиться смелее: что ты можешь преодолеть и пережить опасность?

Мысль об этом и в самом деле представлялась Франке настоящим подвигом.

«Он не может меня понять, — подумала Франка, — до него это просто не доходит».

В этом году январь был еще хуже, чем обычно. Он не только принес с собой новый год, но и новое столетие и даже новое тысячелетие. Франке казалось, что все опасности учетверились и с затаенной враждебностью ждут своего часа.