— Как бы мне хотелось, чтобы сейчас было лето, — сказала она.

Они завтракали за кухонным столом. Пахло кофе и яичницей. На окне лежал высохший рождественский венок и догоревшие почти до конца четыре красные свечи. Пыльный, погибший реликт былого праздника.

— Все ждут лета, — вяло ответил Михаэль на замечание Франки. В тоне его, как всегда, сквозило нетерпение. — Лето тепло, светло и приятно пахнет. От зимы всерьез не добьешься никакого толка.

— От января, — сказала Франка. — Я не могу добиться никакого толка от января.

Михаэль помешал ложечкой в чашке.

— Опять ты со своим январем! Если бы ты сказала, что в январе холодно и противно, и поэтому ты его не выносишь, то тебя можно было бы понять. Но речь-то идет о каком-то непонятном диффузном страхе, не так ли?

Франка с испугом подумала, что он прав.

Михаэль тяжело вздохнул и откинулся на спинку стула. Сейчас он производил впечатление человека, обреченного Богом на то, чтобы до конца нести свой крест — вечно обсуждать одну и ту же навязшую в зубах тему, но не желавшего скрывать раздражение и скуку.

— Неужели ты не можешь попытаться, ну хотя бы только попытаться раз и навсегда справиться со своим страхом? Я просто не могу понять эту странную фобию. Если бы ты, по крайней мере, конкретизировала, чего ты боишься и с каким вещами ты опасаешься столкнуться! Но ты и сама этого не знаешь. Ты не можешь назвать по имени ни одну из угрожающих тебе опасностей. Ты превращаешь все это в какую-то бессмыслицу. В безнадежную бессмыслицу.

«Безнадежная бессмыслица, — подумала Франка. — Вот определение, которое он нашел для моих чувств, а в конечном счете, и для меня».

— У меня снова должно быть какое-то занятие, — сказала она. Голос ее зазвенел высокими нотами, как бывало всякий раз, когда она вступала в диалог с Михаэлем.

— Ага, вот мы и вернулись к нашей старой, излюбленной теме. Тебе понадобилось занятие. И о каком именно занятии ты думаешь?

Он, конечно, превосходно знал, что она не думала ни о чем конкретном. Конечно, было несколько дел, которыми она бы охотно занялась, но вся беда была в том, что она не верила, что сможет с ними справиться. В этом заключалась вся ее проблема.

— Я не знаю, — честно сказала она.

— Но если ты говоришь, что тебе нужно занятие, то наверняка же ты о чем-то думала.

— К своей прежней профессии я не вернусь.

— Об эту тему мы уже обмозолили языки. Ты не находишь, что пора бы от нее отойти? Вместо того чтобы обсуждать, чего ты не можешь, надо поговорить о том, что ты можешь!

«Я ужасно действую ему на нервы», — подумала Франка. Перебросившись с ним всего парой фраз, она уже чувствовала себя разбитой и усталой, как будто провела всю ночь в изматывающей дискуссии. Было уже ясно, что из этого разговора не выйдет ничего путного, она не добьется ни единой искры тепла и сочувствия от этого человека, за которого восемь лет назад вышла замуж. Франка уже жалела, что начала этот разговор.

— Это не так уж важно, — вяло сказала она.

Но Михаэль явно не желал так быстро заканчивать эту перепалку. Франка уже давно подозревала, что Михаэль ведет себя с ней как кошка с мышкой. Кошка долго играет с мышкой, прежде чем ее сожрать. Мышка может даже отпрыгнуть на пару шагов, но цепкая кошачья лапа в следующий же момент неминуемо ее настигнет.

«Почему я всегда мышка?» — в отчаянии подумала Франка.

— Что значит — это неважно? Ты затронула эту тему именно потому, что она очень важна. Иначе ты бы об этом не заговорила, верно? Я исхожу из того, что едва ли ты за последним спокойным завтраком, в последний день перед выходом из отпуска, начала разговор, который был бы для тебя совершенно неважен!

— Михаэль…

— Ты сказала, что тебе нужно занятие. Я спросил, о каком занятии ты думаешь. Я предложил как-то по-другому запрячь лошадь и обсудить пару реальных возможностей. И тут ты заявляешь, что, в общем-то, этот разговор абсолютно не важен. Такое поведение не кажется тебе, мягко говоря, невротическим?

Кошачья лапа настигла мышку. Франка получила новое определение. Мало того, что она — безнадежная дура, она еще и невротик.

Она уже раскаивалась, что затронула эту тему, тему, которая касалась ее самой. С Михаэлем такое не проходит. В мгновение ока она оказывается припертой к стенке, и ей приходится отчаянно отбиваться. Но разве она попадает впросак только с ним? В отношениях с другими людьми она тоже очень быстро оказывается в таком же положении. Почему-то почти все — даже те, кто не блещет умом и не способен сосчитать до трех — почти мгновенно нащупывают ее слабое место. Они сразу замечают ее страх и нерешительность и немедленно переходят в наступление. Добрые люди анализировали, советовали, сочувствовали Франке. Агрессивные натуры, однако, своим натиском тотчас загоняли ее в угол.

— Что ты собираешься сегодня делать? — спросила она, надеясь перестать быть предметом разговора. — Сегодня у тебя последний день отпуска. Ты должен…

Михаэль состроил насмешливую гримасу.

— Ага, мадам желает сменить тему. Разве мы не собирались поговорить о твоем профессиональном выборе? Или тебя это больше не интересует?

— Это бесполезный разговор.

Он вздохнул в третий раз. Положительно, Франка ведет себя, как капризный, упрямый ребенок.

— С такими представлениями, как у тебя, из этого и правда ничего не получится, если ты с самого начала не веришь в результат… Это действительно проблема, Франка. Если ты сама не веришь в себя, то никто не сделает это за тебя.

Франка так часто слышала от Михаэля эту фразу, что она вызывала у нее физическую тошноту. Как это делают — верят в себя? — хотелось спросить Франке. Я бы тотчас поверила в себя, если бы знала, как это делается. Есть ли на свете рецепт: как стать такой, как ты?

Она посмотрела на него, как он сидит, откинувшись на спинку стула и сцепив руки на затылке. Франка всегда находила его красивым, она и сейчас видела его красоту, но сегодня впервые она вдруг поняла, насколько он несимпатичен. Это была опасная, испугавшая ее ересь, но Франка уже не могла приукрашивать действительность и при этом не лгать самой себе. Михаэль был ей несимпатичен.

В его улыбке проступала надменность, которая раньше едва намечалась, но теперь стала очевидной. Его медлительные, тщательно рассчитанные движения, высоко вскинутые брови, длинноватые, зачесанные назад волосы, начавшие благородно седеть виски лишь усиливали впечатление человека, сознающего свое влияние и охотно им пользующегося.

«Что, однако, видит он, когда смотрит на меня?» — подавленно подумала Франка. Наверное, он смутно помнит то время, когда ее считали привлекательной женщиной. В университете ее постоянно засыпали комплиментами. Мужчинам нравились ее длинные ноги и светлые глаза, обрамленные густыми ресницами. Теперь на нее уже давно никто не оборачивается. Она знала, что глаза ее утратили блеск и тепло, что она очень редко смеется, что страх и подавленность наложили неизгладимый горький отпечаток на ее лицо. Она выглядела так же, как себя чувствовала: серой, незаметной, нервной и боязливой.