– Расскажите о своей работе с профессором Гариным, – сказал Брум, постукивая пальцами по столу.

Ли начала рассказывать о своих исследованиях, но Брум перебил ее:

– Нет, я имел в виду, скажем так, именно его человеческие качества. Как он относится к вам? Какие у него отношения со студентами вообще?

Вопросы Брума привели ее в ярость – она с трудом сдержалась и просто спросила:

– Меня в чем-то обвиняют?

Брум и женщина тревожно переглянулись. Он перестал стучать пальцами по столу, подался вперед и сложил руки в замок. Ли боялась смотреть в глаза, поэтому разглядывала его пальцы и ногти – ухоженные и аккуратно подстриженные.

– Видите ли, в чем дело, – сказал Брум, – миссис Донован, – он кивнул на женщину, – главный советник нашего кампуса, она занимается жалобами студентов, и до нее дошли слухи о… как бы это сказать…

– Мисс Смит, – перебила его миссис Донован, – профессор Гарин когда-нибудь проявлял агрессию по отношению к своим студентам? Или, может быть, поощрял агрессию студентов по отношению друг к другу? Заставлял делать что-то против их воли?

– Хелен, – Брум пытался одернуть ее, но она смотрела прямо на Ли. Голос у нее был жесткий, говорила так, словно забивала гвозди. Ли боялась поднять взгляд, лишь краем глаза видела двойную нитку жемчуга у нее на шее.

– Мисс Смит, – снова заговорил Брум, его голос, напротив, был мягкий и успокаивающий. Ли нашла в себе силы посмотреть ему в глаза. – Поймите нас правильно, мы хотим разобраться. Мы никого не обвиняем. Не могли бы вы рассказать нам о том, как обычно проходят занятия в группе профессора Гарина? Что такое? Вам плохо? Может, воды? Хелен, подай воды, пожалуйста.

* * *

Это странно, но даже тогда, несмотря на серьезные обвинения и вызовы в девятый корпус, все они – Ли, Питер и Джоан – были уверены, что ничего страшного не происходит; они все еще верили Гарину и всеми силами выгораживали его перед полицией и попечительским советом – валили все на Адама. Но уже в октябре – как будто одного расследования было мало – плохие новости посыпались градом: еще несколько студентов дали показания – все эти годы они молчали «из страха», теперь же, когда стало ясно, что Гарин перешел черту и за него всерьез взялись, сразу шесть человек анонимно написали на него жалобы; и хотя Питер продолжал кричать, что все это заговор и лживые козни завистников, очень скоро даже он понял, что дело приняло слишком серьезный оборот; а потом – словно контрольный выстрел – Американская ассоциация антропологов подняла вопрос об исключении Гарина из своих рядов и лишении его всех регалий – теперь в нагрузку к злоупотреблению положением, угрозам и психологическому насилию над студентами ему вменяли кое-что пострашнее: в СМИ появилась информация о расследовании гибели нескольких десятков туземцев кахахаси на рифовом острове в Микронезии. Слово «геноцид» было преувеличением, но журналисты ухватились за сенсацию, и уже через пару дней все желтые газеты – от Западного побережья до Восточного – пестрели фотографиями Гарина и заголовками в стиле «УЧЕНОГО ОБВИНЯЮТ В ГЕНОЦИДЕ ЦЕЛОГО НАРОДА».

О том времени Ли помнила только одно – ее тошнило. Спазмы в желудке и пищеводе причиняли боль, но рвоты не было; даже когда она пыталась вызвать рвоту двумя пальцами, ничего не выходило – тошнота мучила ее часами, в ушах звенело, в животе как-то тоскливо булькало, и ей казалось, что все ее тело – от пяток до головы – наполнено кислым желудочным соком. От этой мысли ее тошнило еще сильнее. Она перестала есть, даже бананы, от запаха еды – любой – ей становилось физически плохо, она постоянно ощущала обратную перистальтику пищевода, но рвоты не было. Язык был покрыт какой-то горько-кислой пленкой, и Ли казалось, что даже ее пот и дыхание отдают желчью. Она два раза в день – а иногда и чаще – принимала душ и носила с собой пузырек «Листерина», полоскала им рот каждый час, но отвратительный кислый налет очень быстро вновь возникал на языке, зубах и нёбе.

Ли ходила на все заседания комиссии. Сидела в углу, смотрела на Гарина и слушала его; в основном слушала голос, тошнота к тому времени мучила ее настолько, что слов она почти не разбирала – только интонации. Но от одного вида профессора ей становилось легче – мир словно обретал смысл, и комната, в которой он находился, всегда казалась ей светлее, чем все прочие комнаты. Ей нравилось наблюдать за ним – он никогда не защищался и не оправдывался, даже во время самых жарких споров и обвинений в свой адрес. Он отвечал спокойно и размеренно, чем, кажется, еще сильнее злил оппонентов и обвинителей. Абсолютный самоконтроль. И эта улыбка, которую многие считали издевательской. Ли ждала, что он посмотрит на нее и по ее взгляду поймет, что она с ним, что, в отличие от всех остальных, она не отреклась и будет с ним до конца. И когда Гарин исчез, просто однажды не явился на заседание, пропал без вести, у Ли было такое ощущение, как будто ее без скафандра выбросили в открытый космос – в холод и пустоту.

Особенно больно было от того, что люди вокруг продолжали жить как ни в чем не бывало. Она тоже пыталась делать вид, что все идет своим чередом и жизнь продолжается – нашла нового научного руководителя и продолжала работу над докторской, хотя на самом деле жила на чистом автопилоте. Тошнота и кислая пленка на языке никуда не делись, но уже не беспокоили ее, она словно смирилась с тем, что больше никогда не сможет есть; от одной мысли о том, что она откусит, прожует и проглотит хоть что-то, ей становилось дурно и тошнота вновь подступала к горлу; поэтому она старалась не думать о еде; она вообще старалась не думать.

А еще – провалы в памяти. Она могла внезапно очнуться где-нибудь на улице, совершенно не помня, как и зачем туда пришла. Вот она сидит на лавочке, а вот бесцельно бродит по ботаническому саду вокруг тополя Линкольна. Однажды на улице к ней подошел полицейский и спросил, все ли у нее хорошо – он заметил, что она уже двадцать минут стоит перед витриной с телевизорами и наблюдает за трансляцией какого-то чемпионата по плаванию.

– Что-то случилось? – спросил он, и она разрыдалась, без всякой причины. У нее был такой растерянный и несчастный вид, что полицейский предложил подвезти ее домой или позвонить родным.

Ее мучили кошмары, точнее – один повторяющийся кошмар: она лежит в постели и не может пошевелиться, и там, в темноте, есть кто-то еще, он наблюдает за ней, подходит, склоняется, открывает ей рот, раздвигает челюсти руками и сблевывает ей прямо в горло – и рвота течет вниз по ее пищеводу и жжет ее изнутри, разъедает органы; и ей кажется, что еще чуть-чуть – и ее желудок лопнет.

А потом – запах детской присыпки. Она почуяла его там же, во сне. Открыла глаза и увидела маму – седая, растрепанная и уставшая, мать гладила ее по голове и тихо пела. Ли приподнялась на локтях и огляделась – обои в цветочек, шторы, овальное зеркало на стене – эта была детская. Мать привезла ее домой.

– Все хорошо. Отдыхай.

* * *

Через неделю ей стало полегче, она уже могла сама вставать с постели, провалы в памяти затягивались, как раны на коже. Во всяком случае, ей так казалось. По утрам мать готовила завтрак и уходила на работу, а Ли одевалась потеплее и отправлялась гулять – потому что ничего другого делать не могла. Во время прогулок она обязательно заходила в супермаркет и покупала бананы и съедала их по дороге домой – ей уже давно не нравился вкус, но она ничего не могла с собой поделать; а еще – просматривала газеты на стендах рядом с кассами, искала там хоть какие-то новости о Гарине. Она до сих пор не могла поверить, что он сбежал, и была уверена, что рано или поздно он выйдет с ней на связь, даст о себе знать. Дома не было интернета, поэтому свои прогулки Ли планировала так, чтобы зайти в интернет-кафе и проверить электронную почту. Написала письма на оба его почтовых ящика – личный и рабочий, но ответа не получила. И чем больше времени проходило, тем сильнее она злилась – в основном на себя. Почему он не пишет? Она ведь не сделала ничего плохого, она была верна ему, была с ним до конца, и если и сбежала от него в тот день, то это просто минутная слабость, и ей очень жаль. Если бы он дал ей шанс объясниться, она бы все расставила по местам. Иногда в папке «спам» она находила письма от клиник пластической хирургии, фирм по продаже косметики и благотворительных фондов и думала, что, возможно, Гарин не отвечает на письма, потому что за ним следят его враги и завистники, и, стало быть, за ней тоже следят, и он не может написать ей напрямую, а значит наверняка шлет ей тайные, зашифрованные послания. Все эти письма в «спаме», думала она, – весточки от него, ну конечно, какая же она дура, что сразу не догадалась.