– Все хорошо? – Марта Шульц подняла бровь.

– Я почитала о вас, – сказала Ли. – И хотела узнать: почему?

– Почему что?

– Почему вы пришли тогда? Доктор Браун позвал вас поговорить со мной. Почему именно вас?

– Я полагаю, если ты здесь, ты уже знаешь ответ.

– Да, но я никогда не была в секте.

– Хорошо. Тогда расскажи мне про Юрия Гарина.

От одного его имени по спине Ли пробежал мороз.

– Ты сейчас задержала дыхание. Ты всегда задерживаешь дыхание, когда я произношу его имя.

– Это неправда.

– Юрий Гарин, – она помолчала и повторила, – Юрий Гарин, – затем снова пауза и опять: – Юрий Гарин.

Ли стиснула зубы.

– Хватит.

– Юрий Гарин.

– Пожалуйста, хватит. Хорошо. Вы правы. Вы можете мне помочь?

* * *

Первые полгода Ли казалось, что сеансы терапии не дают никаких результатов и она зря теряет время. Марта Шульц учила ее, что прошлое – это сложнее, чем «было»/«не было»; прошлое – это ресурс, который нужно учиться не только добывать, но и хранить. С хранением были сложности – копаясь в самой себе, Ли обнаружила, что ее память за последние два года состоит в основном из пустот и – если искать какой-то подходящий образ – напоминает книгу, из которой вырвали каждую третью страницу. И в этом была главная проблема – во время сеансов ей приходилось непросто; нужно было не только вспоминать лица, эмоции и диалоги, но и как бы реконструировать их, заполнять провалы, восстанавливать связи между репликами. Эта мысленная реконструкция была чем-то похожа на работу реставратора, который восстанавливает поврежденный, порванный вандалом холст; или эксперта-криминалиста, который по брызгам крови на стенах, расположению тел и гильз на полу пытается вычислить убийцу. Иногда, закрывая глаза и пытаясь вспомнить тот или иной день, Ли жаловалась Марте, что картинка начинает плыть, а звук пропадает – люди, предметы, образы – все изломано так, словно кто-то в ее голове заметает следы, сопротивляется, не дает ей заглянуть в себя.

Терапия долго не давала ощутимых результатов, – иногда Ли и вовсе казалось, что она застряла и все ее попытки вспомнить и заново прожить Миссури тщетны, и тем не менее спустя примерно год после начала сеансов она поняла – кое-что изменилось: Гарин уже не казался ей таким всемогущим, он больше не пугал и не восхищал ее, при мысли о нем она не возбуждалась, как раньше, ее не охватывал священный трепет, наоборот, – теперь ей было странно вспоминать о нем, теперь хотелось только одного – понять, почему он до сих пор занимает в ее голове так много места. И каждое новое восстановленное воспоминание поражало ее. Теперь, когда она вслух проговаривала все, что он с ней делал, ей было очевидно – это ненормально, он не имел на это права.

Она все чаще вспоминала случаи, когда он срывался и кричал на нее; у него бывали «сумрачные дни» – он становился груб и раздражителен, мог повысить голос или схватить за плечо, а то и за горло, оставить синяк; как метеочувствительные люди зависят от погоды, так Ли была зависима от его настроения. Когда он злился, она терялась, потому что совершенно не могла понять, чем провинилась, и уже автоматически начинала просить прощения – и это работало: Гарину нравилось, когда люди унижались и заискивали перед ним. Особенно Ли. Он любил утешать ее, а потом просил сделать для него «кое-что», чаще всего какую-нибудь «мелочь», просто чтобы доказать свою преданность, – приготовить ужин, сходить в магазин, раздеться. И она делала все – готовила, ходила, раздевалась. И всякий раз, соглашаясь сделать «кое-что», она чувствовала одновременно и восторг – он любит ее, она ему нужна, – и тошноту: она знала, что скоро период любви закончится и наступят «сумрачные дни» – они всегда наступали, – и он снова начнет кричать и срываться. И вспоминая эти дни, она даже самой себе не могла ответить – зачем терпела, почему позволяла так с собой обращаться.

Сеансы терапии с Мартой Шульц дали ей многое: она не излечилась, нет, иногда ее накрывали панические атаки, но теперь она была к ним готова, теперь она знала, что происходит, умела слушать себя.

Помимо прочего она вспомнила и работу над докторской. До нее дошло, что за полтора года в Колумбии она почти не продвинулась в своих исследованиях, что было странно, учитывая насаждаемый Гариным культ труда – он очень внимательно следил, чтобы его студенты работали 24/7, жертвуя сном и личной жизнью. И тем не менее все они, включая Ли, вечно отставали от графика. Лишь спустя годы, распутывая узлы памяти, заново проживая те дни, Ли поняла – на самом деле большую часть времени она и прочие phd-студенты работали не над своими исследованиями: они работали на Гарина. Ли с удивлением обнаружила, что, в сущности, все два с половиной семестра по сути выполняла роль его секретарши. Он пользовался властью аккуратно – сначала просил «помочь по мелочи», найти пару статей на заданную тему, расшифровать или перевести что-нибудь. «Это займет совсем немного времени, но ты меня очень выручишь, у меня совсем завал», – говорил он. Затем, когда она приносила ему необходимые статьи, расшифровки и переводы, он хвалил ее за оперативность и далее, «если несложно», просил еще о чем-нибудь. Ей было несложно, через полгода жизни под его влиянием она вообще уже плохо отличала сложное от несложного, свое от чужого, и его похвала была для нее высшей наградой. В этих просьбах на первый взгляд не было ничего преступного, – любой профессор иногда просит студента об услуге, обычная практика, – проблема в том, что Гарин просил постоянно, систематически, и отказать ему было невозможно – все знали, что отказ повлечет за собой наказание.

На одном из сеансов Марта посоветовала Ли сходить на курсы коллективной терапии, еженедельные собрания гостей (Марта не любила слово «пациенты») дома Тесея и всех желающих рассказать свою историю.

– Это как? – спросила Ли.

– Ну как, несколько человек сидят кругом и делятся опытом и переживаниями.

Ли эта идея не понравилась – собираться группами и рассказывать незнакомцам о своем прошлом; одно дело терапевт и совсем другое – люди с улицы. Кроме того, ее тревога была вызвана еще и тем, что она постепенно вспоминала все больше особенностей гаринского «преподавания» в Миссури. Помимо концертов перкуссионной музыки братьев Волковых, он практиковал еще один ритуал – собирал всех студентов вместе и для укрепления духа товарищества устраивал так называемые «сеансы доверия»: каждый студент по очереди брал слово и рассказывал о себе что-то личное – полученную на этих «сеансах доверия» информацию Гарин затем использовал, чтобы манипулировать ими. «Сеансы» обычно заканчивались тем, что кто-то из них начинал рыдать и все они обнимались и ощущали невероятное единство и благодарность. Все, кроме Адама. Он в их «команде» был кем-то вроде козла отпущения. Они вечно смеялись над ним – иногда прямо в лицо, и Гарин поощрял эту жестокость. Ли хорошо помнила звериный восторг, который охватывал ее, когда они насмехались над Адамом, и еще – облегчение от того, что смеются не над ней, что она – не Адам.