не было принято. Намазать руки кремом никому и в голову не приходило. Если за волосами ухаживали, как за драгоценностью, то руки у девочек всегда были в цыпках, с мозолями на ладонях. Да и взрослые девушки и женщины делали маникюр разве что на свадьбу. В отличие, кстати, от грузинок, которые без свежего маникюра и педикюра из дома не выйдут. И не важно – есть повод или нет. Руки и ноги всегда должны быть в порядке. Я помню лишь одну женщину в селе с маникюром – тетю Тамару. Грузинка, непонятно как оказавшаяся в селе. Ее руки меня всегда завораживали. Тете Тамаре было уже много лет, семьдесят точно, а руки как у девушки. На ногтях перламутровый лак. И обязательно украшения – кольца, браслеты. Но не обычные золотые, как у всех, а с камнями, необычного плетения, массивные. Пальцы и запястья тети Тамары казались в них совсем тонкими, изящными.

Моя бабушка подстригала ногти маникюрными ножницами. Чуть ли не до мяса срезала.

– Бабушка, почему ты не делаешь маникюр, как тетя Тамара? Попроси, пусть мама пришлет тебе перламутровый лак, – сказала я однажды.

Бабушка не ответила и вдруг заплакала. Я просила прощения, не понимая, что произошло. Говорила, что у нее самые красивые руки и пальцы без всякого маникюра. Обещала, что тоже больше не буду клеить себе лепестки цветов на ногти – у нас, девочек, был свой маникюр: найти подходящий лепесток розы или другого цветка, послюнявить, приклеить на ноготь и ходить, растопырив от восторга пальцы.

– Мам, а почему бабушка никогда не красила ногти? Не делала маникюр? – спросила я у мамы недавно. Ведь бабушка даже в Москве наотрез отказывалась идти в парикмахерскую, хотя мама сто раз ей предлагала.

Бабушка, уходя на войну, взяла с собой из дома флакон с лаком. Этот флакон ей подарила ее мама на окончание школы. Настоящий взрослый лак, ярко-алого цвета, подарок невероятно дорогой. Бабушка лишь однажды открыла флакончик, полюбовалась кисточкой и закрутила обратно. Накрасить ногти у нее не хватило дерзости. А потом началась война. Бабушка носила этот флакончик всегда, как оберег. Загадала: как только война закончится, в тот же день накрасит ногти. Она верила – пока флакон с ней, ничего не случится. Такая вот простая девичья мечта, вера в будущее, защита. Да и бабушка была совсем девчонкой, во что ей еще оставалось верить? Только во флакончик с лаком, в котором заключалась вся жизнь – и прошлая, мирная, в родительском доме, и грядущая, мирная, в которой все станет по-прежнему: станут цвести кусты сирени, по вечерам можно будет бегать в кино, гулять в парке и есть мороженое. В легком красивом платье зябнуть от теплого ветра, смеяться по пустякам, заводить грохочущий на весь дом будильник на семь утра. Накручиваться на бигуди, бежать куда-то, перескакивая через лужи.

В то утро бабушка не нашла в вещмешке заветный флакон. Перерыла все, но лак исчез. Днем же их полевую редакцию – она работала фронтовым корреспондентом – обстреляли. Она очнулась уже в госпитале. Потом ей рассказали, что ее едва отрыли из-под завалов. Думали, что мертвая, но дышала. Легкая контузия, осколочные ранения, разрыв барабанной перепонки – с тех пор бабушка ничего не слышала правым ухом, но наотрез отказывалась устанавливать слуховой аппарат. Говорила, что ей хватает одного уха, чтобы услышать собеседника и узнать о его проблемах.

Бабушка шла по коридору госпиталя, всматриваясь в лица раненых. Ей хотелось узнать, кто еще уцелел из ее редакции. Хотела найти друзей. Никого. Ни одного знакомого лица. Неужели никто не выжил? Только она? И вдруг она увидела женщину. Точнее, ее руку, которая висела плетью. Бабушка подошла и застыла на месте. Рука была не такая, как у всех женщин, – на ногтях сверкал алым цветом лак. Свежий, даже не потрескавшийся. Будто только сегодня нанесли. Бабушка подошла ближе и все же нашла в себе силы посмотреть на женщину. Лариска. Ее все называли Крыской. Работала машинисткой. Совсем молоденькая. Детдомовская. Сразу после выпуска пошла добровольцем на фронт и попала в штат газеты. Про себя рассказывала мало. Но вроде как из приличной московской семьи. Отца расстреляли в тридцать седьмом. Мать сгинула в лагерях. Вроде бы имелась тетка, но та отказалась забирать к себе племянницу. Лариска воровала мастерски. Но всегда по мелочи, на что закрывали глаза. Банка тушенки, еще какие-то припасы. Однажды украла сережки, но вернула, когда ее вызвали на общее собрание. Бабушке она рассказывала, как мечтает оказаться на настоящем поле боя, а не в редакции.

– Ты хочешь воевать? – уточнила бабушка.

– Не, воевать не хочу. Но можно ведь снять часы, сапоги хорошие, – ответила спокойно Лариска, будто говорила о чем-то бытовом. – Вот убьют какого-нибудь важного немца, тогда мне все достанется. Может, и перстень какой… Говорят, фрицы любят всякие цацки.

– Зачем тебе? Продать?

– Не, я носить буду. Красиво же…

– Ты хочешь обирать умерших? – Бабушка не верила своим ушам.

– А чё такова? Им же все равно, – ответила удивленно Лариска.

Бабушка подошла и открыла больничную тумбочку. Сверху лежал ее флакон с лаком. Лариска его украла и успела накрасить ногти…

– Ты чего здесь бродишь? Врач велел тебе лежать. – К бабушке подошла медсестра.

– А что с ней? – спросила бабушка, показывая на Лариску.

– Не жилец. Или сегодня ночью, или завтра помрет, – ответила медсестра. – Ты ее знаешь?

– Нет, не знаю…

Лариска умерла той же ночью.

Бабушка утром шла по коридору и увидела, что на Ларискиной койке лежит уже мужчина.

– А где девушка? – спросила она у медсестры.

– Ночью умерла, – ответила та на бегу.

– А вещи ее?

– Какие там вещи? Сожгли. Нам тут только вшей не хватало, – отмахнулась медсестра.

– А лак был? Маленький флакон, – спросила бабушка.

– Какой лак? – Медсестра решила, что бабушка сошла с ума.

В каждую посылку, которую мама посылала бабушке, она вкладывала флакончик с лаком для ногтей. Но бабушка сразу же отдавала их тете Тамаре. Она так и не смогла найти того самого оттенка, что напоминал бы ей о ее маме, доме, мирной жизни, загаданном желании.

* * *

Эмалированные ведра служили для молока или бульона, который варился сразу на несколько дней. А таз – для варенья. Эти ведра были красивые, с удобным деревянным цилиндром на ручке.

– Почему нельзя ведра поменять? – спрашивала я бабушку. – В эмалированном носить удобнее! Почему именно в цинковом?

Бабушка смотрела на меня и не понимала. Все носили воду для хозяйственных нужд в цинковых ведрах, а эмалированные стояли если не для молока, то для питьевой воды. Ковшик лежал в ведре, тоже, естественно,