хлеб. Бежишь из магазина и отламываешь по кусочку. Запиваешь ледяной водой из колонки. Домой приносишь едва половину.

Есть память обоняния. Мне кажется, самая сильная из всех. Я в детстве и отрочестве собирала цветки ромашки, липу, чабрец. Мы с подружками отправлялись за край села, чтобы насобирать травы. Приносили васильки, другие полевые цветы. Из репейника делали брошки и украшения на голову. В каждом доме – свой запах, тот, что доносится на улицу, прорываясь сквозь все двери. Нет, это не ароматерапия, намного сильнее. То, что пробивает в глубины подсознания, вытаскивает самые давние, совсем ранние воспоминания. И вот их я храню для себя. Самый сильный? Запах только что нарезанной зелени – тархуна, мяты, базилика, петрушки, смешанной с молодым чесноком. Чеснок раздавить ножом и мелко нарезать. Не давить, именно резать.

Шеф-повара знают, что сыр пармезан раскрывается, лишь если его натереть на очень мелкой терке. Тереть требуется нежно и терпеливо. И тогда эта пыль в глубокой миске отдаст все свои запахи. Особый запах у только что нарубленного, парного мяса. Его невозможно описать. Но нюхаешь и сразу понимаешь, что можно уже даже не жарить. Или лишь слегка, чтобы в середине осталось розовым и чтобы сок вытекал. Рыба, речная. Ничего не требует. Посолить, перчить не стоит – рыба не любит перец, – бросить на угли, обжарить слегка и есть. Можно, нужно руками. Вытаскивая мелкие косточки и давясь нежным мясом. Уже от запаха можно язык проглотить. Сейчас я говорю, что ищу рыбу, «которой могу смотреть в глаза». Домашние надо мной смеются. Но это так – надо посмотреть рыбе в глаза, чтоб понять, насколько она свежая. Если взгляд «незамутненный», можно брать. Я нюхаю все – помидоры, фрукты, мясо, зелень, травы. Встряхиваю, растираю на ладони. Так, как делали все женины в нашем селе.

– Дорогая, ты меня сейчас обижаешь! – возмущается торговец специй на рынке. Я придирчиво нюхаю уже готовую смесь для мяса.

– Я уважение проявляю. К продукту, который ты продаешь. Но ты его не делал, а делали другие руки. Передай этим рукам, пусть меньше паприки добавляют, – отвечаю я. В следующий раз в смеси действительно меньше паприки.

Анжела, торгующая фруктами… Рассказывает про плантацию мандаринов, которой владел ее дед, а сейчас уже ни деда нет в живых, ни плантации во владении. Про сына, который уехал и теперь не пойми где. Про то, что дочь осталась там, уже двоих детей родила, надо бы приехать, проведать, бабушка ведь. Младшего внука только на экране телефона и видела. А все времени нет. Помогает, конечно, каждый месяц деньги высылает. Как иначе? Работает, лишь бы внуку подарок отправить на день рождения да внучке платье на выпускной в детском саду. Каждый день, да, разговаривают. Внук уже научился сам звонить. Такой умный ребенок. Спрашивает, когда бабушка подарок пришлет. А ей и то радость. Видео прислали – внучка танцует на празднике в садике. Счастье. Чего еще желать?

– А разве не дети вам должны помогать? – спрашиваю я.

– Дорогая, ну если я стою за этим прилавком столько лет, они же привыкли, что мне не надо, а им надо, – отвечает горько Анжела.

– Да, к хорошему быстро привыкаешь…

– Ну а как по-другому? Дочь, внуки… как я откажу? Как попрошу?

В нашем селе жила Елена Ивановна – русская женщина, вышедшая замуж за вдовца-осетина. Общих детей у них не было. Мужа Елена Ивановна похоронила спустя года два после свадьбы, но четверо его детей всегда при ней были. Всех подняла, всех вырастила. Потом уже внуки приезжали – кто на месяц, кто на все лето. Все знали, что дети так и не приняли мачеху. Не были ей благодарны за заботу, относились к ее стараниям как к должному. Но та никогда обиды не держала, хотя и сама все понимала. Тоже повторяла: «Ну а как по-другому? Как я откажу?» Только средняя внучка, Наташа, Тусечка, уже тоже взрослая, звонила, спрашивала, беспокоилась, называла бабулей. Мало ли что – восемьдесят три года…

– Бабуля, ну ты где? Опять дозвониться до тебя не могу! – кричала Наташа в трубку так, что у тети Маруси, отвечавшей за вызовы по межгороду, уши закладывало.

– Тусечка, зачем ты беспокоишься? Я в лес ходила. Смерть пришла за мной домой, а я в лесу. Она пошла за мной в лес, а я уже дома, – отвечала, смеясь, Елена Ивановна.

* * *

– Нас отправляли за хмелем и черемшой, – вдруг начала рассказывать мама. – Я ненавидела и то, и другое.

Да, хмель и я собирала. Но чаще все-таки травы. За хмелем нужно было идти на Терек. Хмель – это такие похожие на шишки цветы. Их высушивали и добавляли при варке пива. А пиво в нашей деревне варили часто и много.

Черемшу – ее еще называют медвежьим луком – собирать было сложно, а отмыться от характерного чесночного запаха еще сложнее. Нет, это не те жалкие тонкие палочки зеленого цвета, перемотанные ниткой в вялые пучки, которые продаются на рынке вместе с малосольными огурцами и капустой. Молодая черемша похожа скорее на стручковый лук – такая же ярко-зеленая, задорная. Листья же напоминают листики ландыша – острые, аккуратные, чуть продолговатые, не разлапистые.

Запах черемши молниеносно вытесняет остальные ароматы. Как, впрочем, и хмель. Даже не знаю, как это объяснить. Ну представьте, будто вы оказались в пивной бочке и там тонете. Выныриваете и снова погружаетесь. И так… ну не знаю, сколько раз вам потребуется, чтобы утонуть. Хмель проникает в каждую пору, забивает нос и рот… Чем пахнет настоящий хмель? Фруктами, сосной, травой, землей, пряностями и цитрусами. Даже сейчас в любом напитке, масле, духах я сразу же чувствую ноту хмеля.

А черемша имеет особый запах. Он не отстирывается, не выветривается. Никогда. Ничем. Это остро, едко, горько, солоно. Все сразу. Остальные вкусовые ощущения отсекает немедленно. После черемши даже сахар может показаться солью. Ничего не чувствуешь. Вкусовые рецепторы бьют тревогу. Сильнее вкуса и запаха я так и не узнала за всю свою жизнь.

Еще в обязанности девочек входила колонка – требовалось натаскать чистой воды. Несколько ведер. Удивительно, что у нас с мамой в этом похожие воспоминания. Все ведра, корыта и тазы были цинковыми. Очень неудобными. У этих ведер была слишком тонкая ручка, которая больно впивалась в ладонь. Я на ручку и тряпку наматывала, и полотенце – ничего не помогало. Все равно рука горела, ладонь приобретала равномерный красный цвет. На сгибе образовывались сначала ссадины, а потом мозоли. За руками никто не ухаживал,