litbaza книги онлайнРазная литератураРолан Барт. Биография - Тифен Самойо

Шрифт:

-
+

Интервал:

-
+

Закладка:

Сделать
1 ... 39 40 41 42 43 44 45 46 47 ... 203
Перейти на страницу:
или иначе, два самых мощных знака, организующих всю жизнь Барта.

Жизнь в санатории может, несмотря ни на что, быть насыщенной и глубокой, если быть совершенно открытым ко всему. «Надо упразднить внутренние воспоминания, эти мании души, обеспечивающие непрерывность существования. Надо избавиться от всех сравнений прошлого – дома, матери, друзей, парижских улиц, живого мира, где все возможно, – с настоящим, настоящим, наполненным людьми, с которыми придется долго жить, не будучи связанным ничем, кроме болезни, которая, впрочем, имеет совершенно разные нюансы и интенсивность»[296].

Склонность к мечтательности и восприимчивость к литературе от этого только усиливаются, особенно в периоды полной неподвижности, заставляющие переживать прошлое так спонтанно и ясно, что кажется, будто Пруст в буквальном смысле «проживается». Как писал Макс Блехер, еще один завсегдатай санаториев, страдавший болезнью Потта – туберкулезом позвоночника и потому большую часть своей короткой жизни прикованный к постели (несколько лет он провел в Берке, а потом в Лейзине), болезнь, затворничество в палате ведут к появлению трещины в тонкой перегородке, отделяющей определенности реального мира от неопределенностей. «Вещи были охвачены настоящей манией свободы; они раскрывали свою независимость друг от друга, независимость, которая была не просто изоляцией, но экзальтацией, экстазом. […] В высший момент развязка кризиса наступала следующим образом: я парил за границами мира – состояние, одновременно приятное и болезненное. Едва я слышал звук шагов, палата тут же возвращала свой прежний облик»[297].

Ролан Барт не пишет о параллельных мирах, рожденных постельным режимом и одиночеством, в этих категориях. Но, конечно, когда он говорит, что ему кажется, будто он «проживает» Пруста, он обращается не только к непроизвольной памяти, но и к ощущениям, испытываемым в промежуточных состояниях, например к ощущению порядка миров, которые удерживают вокруг себя, когда спят, или ощущению резких перемен в комнате в момент пробуждения. Комната на долгое время становится особым пространством, важным местом. «В самом деле, роскошь комнаты измеряется ее свободой: это структура, исключенная из требований нормы, власти; вопиющий парадокс: уникальное как структура»[298]. Даже уменьшенная до размеров кровати и столика рядом с ней, как в санатории, как в комнате тетушки Леонии из романа «В поисках утраченного времени», даже подчиненная власти метафоры наготы[299], комната – это тайное место (место первичной сцены) и место тайн, где вы прячете ваши сокровища. Она легко становится пространством интроспекции и соединения, по ту строну отделения. Когда комната общая, как в Сент-Илере, она способствует связям и укрепляет их; когда отдельная, как иногда в Лейзине, она дает убежище, располагающее к созерцанию. Уже тогда внимательный к «проксемии», к тому вниманию, которое уделяется отношению существа с его непосредственным окружением, к устройству рамки для самых обыденных жестов, Барт очень тщательно располагает предметы. «Я живу между двумя столиками, – пишет он Роберу Давиду в ноябре 1945 года, – с моей сумкой, моим Мишле, моими часами, моей коробкой карточек»[300]: все это элементы, организующие пространство и отмеряющие время. Комната – это также рамка для хорошей жизни внутри плохой, которая гарантирует определенную автономию, упорядочивает занятия, спасающие от безделья: чтение, написание писем, просто письмо.

«В санатории я был счастлив»

Несмотря на изоляцию и заточение, болезнь, отрезавшую его от мира и будущего, годы в санатории имели и положительную, светлую сторону. «В санатории, за исключением последних месяцев, когда я чувствовал, что система меня захлестнула, что я ею переполнен, я был счастлив: я читал, посвящал много времени и сил друзьям»[301]. Слово «счастье» часто повторяется в письмах, особенно в связи с чтением или чувством полноты самосознания: «Счастье, возможно, – это то, в чем я разбираюсь лучше всего на свете»[302]. Лечебные центры предлагают альтернативу социальной жизни, к которой Барт приспособился и о которой размышляет: «Если другие болезни вырывают из общества, то туберкулез загоняет в особое маленькое сообщество вроде племени, монастыря и фаланстера: со своими ритуалами, запретами, покровительством»[303]. В переписке появляются первые мысли о «жизни вместе», еще не до конца сформулированные в этот период. Семейное одиночество очень трудно дается мальчику, который был так близок с матерью, а теперь с нею разлучен. Из-за оккупации Анриетте Барт нелегко навещать сына. Они переписываются почти каждый день, но письма не компенсируют ее отсутствия. Барт в связи с этим говорит об утраченном единстве. Но в санатории царит дружеская атмосфера, позволяющая завязывать другие связи, особенно с медицинским персоналом: мадам Ларданше, докторами Кляйном, Коэном, Дуади и Бриссо (который наблюдает его в Париже). Он обсуждает с товарищами сравнительные качества разных докторов, особенно часто с Георгом Канетти, который сам врач по профессии. Несмотря на несколько вынужденный характер этой общительности, заставивший Пьера Гийома написать: «В санатории жизнерадостность – коллективный императив, проявление группы»[304], многообразные развлечения, которые предлагало это место, воспринимаются позитивно, хотя Барт умеет подчеркнуть свое отличие, особенно в том, что касается одежды[305], а также чтения и непринужденной манеры в спорах. Он активно участвует в жизни группы, ходит смотреть кино по субботам и слушает радио. В июле 1943 года его избрали в Ассоциацию студентов санаториев, где поручили заниматься библиотекой. Ему нравились совместные трапезы, которые будут подробно проанализированы как «есть вместе» (общительность как сотрапезничество) в лекциях 1977 года о маленьких сообществах. Хотя практика перекармливания туберкулезных больных вышла из употребления в 1920-е годы и роскошные приемы пищи санатория-отеля в Давосе были больше не актуальны, особенно в контексте войны[306], столовая способствует новым знакомствам. «Есть-вместе – криптоэротическая сцена, где много чего происходит», связанного с переменой места и сверхдетерминацией удовольствий. Совместная трапеза может быть знаком возрождения, vita nova. Каждое улучшение состояния измеряется набранным весом («у меня нет бацилл уже два месяца, и я начал регулярно полнеть»[307]); согласно анализу, сделанному в курсе «Как жить вместе», больных в «Волшебной горе» закармливают, чтобы они могли родиться заново вне болезни, «буквально пичкают, чтобы сделать из каждого нового человека»[308]. Это возрождение, образующее сюжетную линию многочисленных историй (начиная с «Силоама» [1941] Поля Гадена: герой романа, Симон, превратил санаторий, находящийся одновременно над и вне остального мира, в драматическое пространство изменения и пробуждения самосознания), пережил и сам Барт. В мае 1942 года, после всего нескольких месяцев, проведенных в Грезивудане, он описывает особое состояние, в котором смешались обостренное восприятие, воспоминание и полнота ощущений:

Я смотрел на долину, где, я знал, жили другие люди, где угадывал чудо тел и взглядов. Как описать тебе эту распыленную субстанцию,

1 ... 39 40 41 42 43 44 45 46 47 ... 203
Перейти на страницу:

Комментарии
Минимальная длина комментария - 20 знаков. Уважайте себя и других!
Комментариев еще нет. Хотите быть первым?