Борис сел в карету. За ним туда же залез Сабуров.

Конюхи проворно убрали приступку. Стольники закрыли дверцы кареты. Двое из них вскочили на её запятки, а один уселся верхом на передней вороной в цуге. Придворные же бросились врассыпную от кареты Годунова к своим повозкам и лошадям.

Впереди царского обоза кто-то громким голосом подал команду: «Трога-ай! Пошли-и, пошли-и!»

Зашевелились стрельцы, за ними пришёл в движение и весь обоз.

Мимо Волконского и его посольских проследовала свита Годунова. Показалась карета Марии Годуновой с не менее пышной свитой.

Князь Григорий поклонился царице.

Та сидела, сурово поджав губы и держа прямо голову, не глядя по сторонам; яркий убрусник обтягивал невыразительное, простоватое лицо.

Подошла и карета царевны Ксении.

Кланяясь ей, князь Григорий мельком заметил в глубине кареты миловидное чернобровое лицо. Большие, с поволокой, тёмные глаза мягко скользнули по посольскому обозу… Но вот на мгновение они задержались на нём, на князе Григории… И он покраснел, с чего-то стушевался и быстро опустил глаза…

Проехали колымаги с верховыми боярынями и девицами, телеги с комнатными бабами и рыдван с верховыми дурками и карлицами. Шумно прокатилась по высохшей колее длинная вереница телег с поварами, прачками, всякого рода мастеровыми и мастерицами и хозяйственной рухлядью царского двора. Лихо прогарцевала на отборных скакунах ещё сотня стрельцов. И хвост царского обоза стал быстро удаляться по лесной дороге.

Князь Григорий надел шапку и тихо вздохнул, сожалея, что не участвует в царской выездке.

– Ну что, Михайло, едем и мы? – обернулся он к дьяку и намеренно улыбнулся, чтобы скрыть своё, только что мелькнувшее смущение. – Заждались нас дома-то, заждались! А уж рады будут, то и сказать невозможно как!

– Едем, Григорий Константинович, едем! – весело отозвался Огарков и хитровато усмехнулся.

От проницательного взгляда дьяка не ускользнуло мимолётное замешательство князя, когда тот смотрел на дочь Годунова. Красивым, высоким и статным был князь Григорий, привлекательным. Так что девицы невольно обращали на него взоры. Да и сам князь был влюбчив. Об этом дьяку поведали в Посольском приказе, когда приписали к Волконскому с наказом приглядывать за ним…

Волконский вскочил на аргамака и подал команду посольству двигаться за царским обозом.

День клонился к вечеру. На узкой лесной дороге, в тени деревьев, стало холодать. На душе же у Григория Константиновича было тепло и трепетно. Вскоре наконец-то он скинет пропахший дымом и пылью дорожный кафтан и закатится на целый вечер в баньку. Там засидится с приказчиком Ерёмкой, тоже любителем попариться, погреть косточки. Тот между делом поведает ему о тяжбе за добротную пустошь Самойлову: сейчас-де самое время ударить о ней челом государю. Или ещё о каком-нибудь прибыльном деле. Потягивая в предбаннике крепкий квасок, он выслушает его и похвалит за расторопность. Потом будет свежая рубашка, жена, милая Машенька, и мягкая постель, пахнущая ароматным мылом, а не жёсткая лошадиная шкура в походной кибитке, отдающая запахом сырой кожи, на которой он провалялся в дороге последний месяц. На несколько дней отступят все заботы. Он повозится с женой, поласкает её, истомившуюся без него. Полюбуется, послушает лепет своего первенца, совсем ещё крохотного сына Ивана. Тщательно разберётся в делах Ерёмки. Тот хотя и деловой холоп, толковый, но жуликоват, не первый год, шельмец, таскается по приказным дворам, слухи, сплетни по Москве все знает.

* * *

Он очнулся от воспоминаний, вынырнул из прошлого, завозился в седле, глянул на Пожарского, который с флегматичным видом ехал рядом на аргамаке.

Надёжностью и крепостью веяло от него. И его вид успокоил его. И он стал вспоминать дальше…

Ушло время Годунова, ушло быстро.

На Москве появился новый царь…

А вот и он сам, князь Григорий, сидит на коне в тени Арбатских ворот, дожидается, когда польское посольство подойдёт на расстояние в полусотню саженей от Земляного вала. Под ним белый аргамак, седло украшено бархатом и бирюзой. Дворяне в его свите красовались на серых лошадях с нарядной сбруей из серебра. В царской казне ему выдали ещё алый кафтан и такого же цвета сапожки и шапку. Со стороны он выглядел эффектно и, понимая это, чувствовал себя скованно. Он волновался – здорово. Такого с ним никогда не бывало. И не потому, что впервые был приставом в столь важном деле. Причина была в ином. В его свите, среди полусотни дворян, сидел царь… Одетый в простой кафтан, в низко надвинутой на глаза шапке, тот походил на обычного молодого дворянина. Так что князь Григорий, когда столкнулся сегодня с ним лицом к лицу, в первый момент попросту не узнал его.

Для встречи польских послов великий князь Димитрий, царь всея Руси, сам расставлял сотни, разъезжая с Михалкой Скопиным. Он дотошно проверял всё и ругался, как заправский ярыжка. Что было не по нему – не церемонился, раздавал и тумаки… Затем он уехал к роскошным шатрам послов на другой берег Москвы-реки, на луга близ ямской Дорогомиловской заставы. Оттуда он вернулся с блуждающей азартной улыбкой на лице: никто из поляков не узнал его, одетого простым дворянином, даже князья Вишневецкие… Затесавшись в последние ряды свиты Волконского, он затаился.

«Как кот перед стаей воробьёв!» – мелькнуло у князя Григория, и он заёрзал в седле, чувствуя спиной взвинченные взгляды царя. Его подмывало оглянуться и посмотреть, что тот делает. В то же время он ожидал, что царь подаст какой-нибудь знак, когда надо будет трогаться навстречу послам.

Но тот сидел на коне и не подавал никаких признаков, что он здесь что-то значит. Это стесняло князя Григория, мешало сосредоточиться и действовать свободно. Он боялся сделать какой-нибудь опрометчивый шаг.

А тем временем послы прошли наплавной мост и двинулись к городским воротам между рядами конных стрельцов и боярских детей.

Над толпой горожан и служилых сигнально пропели рожки, ударили барабаны.

Волконский подал команду: «Пора!» – тронул коня и шагом выехал из-под башни. Вслед за ним выехали дворяне.

Тяжёлые золотые цепи у аргамака под князем Григорием, свисая по бокам от удил, мелодично зазвякали в такт его шагам. И он, как будто понимая всю торжественность момента, гордо изогнул шею, смиренно опустил глаза и зашагал…

В памяти у Григория Константиновича полностью осталась та речь, какую он говорил послам:

«Светлейший, непобедимый самодержец и великий государь Димитрий Иванович, Божьей милостью кесарь и великий князь всея Русии, всех татарских царств и многих других подвластных Московской монархии царь и обладатель, приказал нам встретить вас, спросить о здоровье, отвести на Посольский двор и быть у вас приставом!»

Он выслушал ответ Гонсевского,