пригласил послов в город, развернул коня и пристроился справа от них. Мимолётно заметил он и ухмылку царя…

Сейчас, после стольких лет, князь Григорий иногда думал обо всём этом. И ему приходила одна и та же мысль, что самозванец, пожалуй, чувствовал, обострённо, инстинктом, приход последних своих деньков. Может быть, поэтому так жадно и набрасывался на всё: потешные военные игры в городке, что был построен для этого подле кремлёвской стены на подоле; девицы, которых чередой приводил тайно к нему в баньку Петька Басманов; медвежьи забавы, и такие, что даже у неробких людей, бывало, зайдётся сердце, когда нужно было выходить один на один со зверем, перед тем доведённым до ярости голодом и лихими егерями; гонки по московским улицам на горячих скакунах…

И всё это изо дня в день в течение года на виду у всех, под слухи на Москве, что царя в Польше подменили, поскольку-де православный царь на такое неспособен…

Торжества во дворце, связанные со свадьбой великого князя Димитрия и коронацией его супруги Марины Мнишек, продолжались уже десятый день.

Князь Григорий исправно нёс ночную службу, стоя на верху царского теремного крыльца. Близился рассвет. Время шло уже к тому, чтобы вот-вот появиться Фёдору Елецкому и сменить его. Он чувствовал себя усталым и разбитым, как никогда. Позади была бессонная ночь. А ещё эти тревожные мысли о замыслах Шуйского, о чём поведал ему брат Михаил. Тот вернулся только что с воеводства и сразу вляпался в тайные дела на Москве.

«Вот уж, действительно, орёл!» – подумал он о младшем брате…

Димитрий подошёл к нему незаметно. Он вышел из боковой двери, что вела из внутренних покоев дворца на верхнюю лестничную площадку.

Григорий Константинович не ожидал увидеть царя здесь, да к тому же одного, и вздрогнул, когда тот внезапно появился перед ним.

– Ну что, князь Григорий, утомился? – сочувственно спросил Димитрий и дружески улыбнулся ему.

– Привычно, государь! – хриплым голосом выдавил Григорий Константинович, не в состоянии скрыть невольную растерянность от его появления на крыльце в такую раннюю пору.

– Ничего, скоро всё закончится. Послы уедут – займёмся делами. Накопились. Государство строить надо. В Европу молодых дворян пошлём: изучать науки тамошние, хитрости…

«Зачем посылать?! – подумал, удивившись, князь Григорий. – Годунов уже посылал восемнадцать дворянских недорослей в Европу учиться!»

Он, князь Григорий, помнил, что четверых послали в Англию. Их увёз туда именитый гость, член английской фактории в Москве, Джон Мерик, которого близко знал Годунов, с наказом пристроить их там к обучению. Пятерых отправили в Любек под присмотром послов оттуда, приезжавших в Москву. Тоже с просьбой к властям Любека: учить их языку и грамоте. Ещё пятерых отправили с оказией во Францию! И никто из них до сих пор не вернулся…

«А вернутся ли?» – мелькнуло у него со слабой надеждой на это…

– А скажи-ка, князь Григорий, о чём был разговор с послами? – услышал он голос Димитрия, очнувшись от минутного воспоминания. – Что занимало их на Москве? Нет ли дурного умысла у них?

Князь Григорий стал рассказывать о послах: вяло, перескакивая с одного на другое. Понимая, что всё это не то, о чём хотел бы слышать царь, он шагнул к нему, чтобы говорить тише и не выдать дрожь; она же прорывалась в голосе…

Царь был широкоплечим, грудастым, низкого роста, чуть ли не по пояс ему.

И он волей-неволей наклонился, и от этой неудобной позы у него заныла поясница. Мысли о заговоре улетучились.

Димитрий внимательно взглянул на него, невольно отметил его взволнованный вид, посчитал это за усталость, не стал дальше расспрашивать, отпустил его.

– Иди, князь Григорий, отдыхай!

Не прощаясь, он пошёл по гульбищам, изредка бросая взгляды на светлеющее небо, подступающую зарю, не подозревая, что она будет для него последней…

Со спины он выглядел ещё более коротконогим, приземистым, с широким мощным затылком. Под атласным чамаром [51]у него угадывались толстые мышцы, и ходуном ходили сильные ягодицы. Походка у него была неуклюжей из-за длинных, как у обезьяны, громадной силы рук. Правая была короче левой, и они висели, как плети. Но на землю он ступал твёрдо и так, что всё тело находилось в постоянном движении.

«Такого не вышибить из седла!» – в смятении пронеслось у князя Григория.

Князь Григорий знал, что начнётся спустя несколько часов. И сейчас с беспокойством и болезненным любопытством смотрел вслед царю, которого, возможно, вскоре не будет в живых. И, глядя на его уверенную поступь, сильную фигуру, он не мог отделаться от чувства страха перед ним.

Он спустился с верха и поскорее ушёл из дворца.

Во дворец он вернулся вместе с Шуйским и Василием Голицыным.

То, что происходило потом, было похоже на какой-то кошмарный сон. Перед глазами у него ещё долго после того всплывал Димитрий: вот так, с протянутыми руками. И хотя тянулся он к Голицыну, позади которого жался он, князь Григорий, но ему показалось, что тот тянул их к нему. Тут, рядом, где ходко злобой шили кулаки… И суматоху, гвалт будто пробил вскрик: «Князь Григорий!..» Он, царь Димитрий, самозванец, Юшка Отрепьев, хватался почему-то за него, за князя Григория… А Василий Голицын-то?.. Ахти!.. Пихал, пихал его… Ноженькой-то по трупу уже, по трупу!.. Как когда-то Бориску, Бориску-то… в гробу уже!.. Как вынули его из Архангельского собора-то на белый свет да перетаскивали, бессловного, на Варсонофьевское кладбище, заброшенное, чуть ли не в яму! Как на божедомку!.. При самозванце-то, при Гришке-то!.. Вот при этом!.. Что отошёл уже, отошёл…

Тот день был долгим, тяжким, сложным, насыщенным. Нелегко было ему, как приставу, прорваться и к польским послам. Те сели в осаду на Посольском дворе, отбивались от приступов черни и уже никому и ничему не верили. В конце концов, после долгих увещеваний, Гонсевский пустил только его с дьяком Андреем Ивановым. Да и то лишь потому, что Андрюшку-то хорошо знали в Польше, по прошлым посольским делам. Князь Григорий объяснился, передал послам наказ бояр, что-де они считают это восстановлением справедливости на московском троне.

* * *

Как-то сами собой мысли его перескочили на дела сегодняшние, ещё более сложные и запутанные.

– Тихо-то как, – сказал он, стряхивая с себя воспоминания.

– Да-а, осиротела земля, – согласился Пожарский и с тревогой поглядел вперёд на дорогу и редкие перелески – излюбленные места татарских засад.

По озабоченному выражению лица стольника Шишка сообразил, что того беспокоит, развернул коня, бросил безусому стрельцу: «Данилка, за мной!» – и поскакал осматривать обоз.

– Ну, как здесь? – спросил он, осадив коня подле казаков.

– Да мы же в хвосте, Иван! У нас спокойно!

– Во-во, кабы хвост-то и