записку. В ней было сказано: как прочтёшь — сожги. Но я не смогла — рука не поднялась, — сохранила и то письмо, и все последующие. Вот, взгляните…

Она подошла к стене и выдвинула камень, за которым обнаружился глубокий тайник, откуда Василиса достала резную деревянную шкатулку, сдула с неё пыль, обтёрла рукавом и положила Радосвету на колени. Царевич подумал, что, должно быть, эта шкатулка — самая ценная вещь, которую ему когда-либо доводилось держать в руках. Не по стоимости — злата за такой ящичек много бы не дали даже в самый удачный базарный день. Нет, у шкатулки была другая ценность, которую златом не измеришь, мехами не выразишь. Потому что дружеское тепло в самые чёрные дни, надежду и память не купишь ни за какие деньги. Хранить эти письма было очень опасно: Кощей такого ни за что бы не простил. Но Радосвет понимал, почему Василиса поступила так неосмотрительно. Наверное, на её месте он сделал бы так же…

— Можно прочитать? — выдохнул он.

Василиса кивнула, а Лис придвинулся поближе к царевичу, устроившись прямо у того за плечом. В его тёмных глазах светилось неподдельное любопытство. Похоже, мать прежде не показывала ему заветную шкатулку.

Радосвет с почтением открыл крышку, развернул первый пожелтевший от времени листок и погрузился в чтение.

Здравствуй, Василиса!

Пишет тебе Настасья по поручению Анисьи, коли помнишь ещё такую.

Она справляется: как ты там, жива-здорова ли? И ещё просит передать, что молится за тебя каждый вечер. И я тоже молюсь вместе с ней, чтобы не погас свечной огонёк в твоей башне.

Наверное, тебе хочется узнать последние новости! Про твою сестрицу ничего не слыхать. Знаю только, что увели её мары в нижние подземелья и Кощей запретил о ней расспрашивать. За неё мы тоже молимся, как можем.

Госпожа Алатана болела, но поправилась, ребёночек ея растёт не по дням, а по часам, и Кощей в нём души не чает. Все беседы только о Лютомиле ведёт: как он растёт, как кушает, как впервые сказал «папа»…

Напиши, как твои дела, и передай через Маруську. Будем с нетерпением ждать вестей!

На этом письмо обрывалось, подписи не было. Почерк у этой Настасьи, кем бы она ни была, оказался не слишком разборчивым, и Радосвету приходилось напрягаться, чтобы разбирать отдельные слова. Он дождался, пока Лис кивнёт, что дочитал, и перешёл к следующей записке.

Василисушка!

Рады были получить от тебя весточку! Одно дело видеть огонёк в твоей башне, и совсем другое — читать строки, написанные твоей рукой. Ты спрашиваешь, кто я такая? Понимаю твою подозрительность и спешу её развеять: я новая жена Кощея, кою он взял замест Отрады Гордеевны. Её я тоже не имела чести знать, но наслышана о ней от Анисьи, как и о тебе. Живу вот теперь в ея палатах. А в покоях твоей сестры нынче обитает навья девица Эржена, твои же пока пустуют, но это, как мы думаем, ненадолго. Анисья передаёт, что ты была права: рождение наследника не отвратило Кощея от похищения девиц. Эх, хотелось бы мне порадовать тебя чем-нибудь, да нечем. Новость нынче у нас лишь одну обсуждают: из Дивьего царства приезжал посланник царский, некий Буредар — мировую обсудить и об уплате дани договориться. Только после того, что тут учинил Весьмир, Кощей энтого Буредара и слушать не стал. А советники Ардан и Ешэ взяли его за грудки, обмакнули в бочку с дёгтем, вываляли в перьях да и отправили такого разукрашенного пешком обратно к царю Ратибору. А война продолжилась. Такие вот дела.

— Ох, дядьку Буредара я тоже помню, — вздохнул Радосвет, насупившись. — Вредный был тип. Гонял нас из сада, когда мы бегали туда за золотыми яблоками. А мы ему за это в сапоги грязи наливали, пока не видит. А однажды, когда он после пира пьяный валялся, — представляешь — вымазали ему всю рожу углём. Ох, не любили мы его, но такой участи не желали, конечно. Над ним по возвращении из Нави весь двор потешался, смеялись, в глаза называли «чудом в перьях». А он позора снести не сумел. Похворал, похворал, да и помер.

— Ишь, нежный какой… — тихонько фыркнул Лис.

Радосвет хотел было поспорить — много этот Кощеевич понимает в делах чести дивьего народа? — но встретился глазами с Василисой и не стал. Вместо этого развернул следующую записку.

Василиса!

Что это ты удумала! Не пишешь и не пишешь! Не смей забывать нас, твоих дорогих подруг. Да, хоть мы и не виделись с тобой никогда, я за тебя всей душой радею. А уж Анисья как переживает, ты бы только знала! С лица сбледнула, извелася вся. Не молчи, прошу, черкни пару строк.

Маруська говорит, ты исхудала, как тростиночка. Ты не забывай кушать, пожалуйста. Хочешь, будем кажный вечер выходить с Анисьей на стену и тебе ручкой махать? Пиши, целуем!

Следующие несколько записок Радосвет пролистал очень быстро: все они были об одном и том же. Настасья с Анисьей упрекали Василису, что та не отвечает, волновались, журили её мягко. Он уже хотел было спросить, почему пленница перестала им писать, но ответ сам собой нашёлся в следующем письме:

Васёна!

Ты уж прости, но мы отправили Маруську последить за тобой, и теперь нам всё известно! Грех это великий — голодом себя до смерти морить! Не вздумай, слышишь!

Анисья сказала, ежели ты снова есть не начнёшь, она пойдёт к самому Кощею и повинится, что справлялась о тебе и прознала этакое. Её, конечно, накажут. Но ради тебя она готова на всё — только живи!

— Это правда? — упавшим голосом спросил Лис. — Ты в самом деле хотела умереть? Василиса не ответила, лишь кивнула на бумаги, мол, читай дальше.

Кощеев сын сжал кулаки. Одной судьбе было известно, что было у