— Стоп, хватит. Не рассказывай мне про среду. Пусть это будет сюрприз.

— Но ты, наверное, уже догадалась.

— Ага, — сказала Рози. — Сколько раз ты был в Нью-Йорке?

— В этот раз — третий.

— Полагаю, твой визит в музей будет не первым?

— Нет.

— И чем, по-твоему, должна заняться я, пока ты будешь торчать в музее?

— Как-то не задумывался об этом. Я полагал, что у тебя есть свои планы насчет того, как проводить время в Нью-Йорке.

— Полагал? Вот и положи обратно, — сказала Рози. — Проводить время в Нью-Йорке будем мы, вместе. В субботу и понедельник за программу отвечаю я. Вторник и среда — твои. Если ты хочешь, чтобы я провела два дня в музее, я проведу два дня в музее. С тобой. Но в воскресенье и в понедельник экскурсоводом буду я.

— Но ты ведь не знаешь Нью-Йорка.

— И ты тоже, прикинь.

Рози взяла наши пустые бокалы и понесла их к бару, чтобы налить еще шампанского. В Мельбурне было лишь девять часов сорок две минуты, но я уже жил по нью-йоркскому времени. Воспользовавшись ее отлучкой, я открыл ноутбук и зашел на сайт Музея естественной истории. Нужно было скорректировать свой визит туда.

Рози вернулась и сразу же вторглась в мое личное пространство. Она захлопнула крышку компьютера! Невероятно. Если бы я проделал такое со студентом, играющим в Angry Birds, меня бы уже на следующий день вызвали на ковер к декану. В конце концов, я — профессор, а Рози — всего лишь аспирантка. Мне полагалось определенное уважение.

— Поговори со мной, — попросила она. — Мы ведь до сих пор только и говорили, что про ДНК. Теперь у нас целая неделя, и я хочу узнать, кто ты. И, если уж ты собираешься назвать мне имя моего отца, то хорошо бы тебе узнать и меня.

Не прошло и пятнадцати минут, как весь мой план полетел в тартарары. Разбит, смят, истерт в порошок; Рози победила.

Из зала ожидания нас проводили к самолету. Впереди было четырнадцать с половиной часов полета до Лос-Анджелеса. Ввиду моего особого статуса нам с Рози выделили два места в ряду из трех кресел. Меня вообще сажают с другими пассажирами только в том случае, если самолет полон.

— Начни с детства, — сказала Рози.

Для полной иллюзии допроса с пристрастием оставалось только включить у меня над головой лампочку, чтобы свет бил прямо в глаза. Я чувствовал себя заложником, поэтому пошел на хитрость и стал готовить план побега:

— Нам необходимо немного поспать. В Нью-Йорке уже вечер.

— Всего семь часов. Ну кто спит в семь вечера? Я-то точно не могу.

— У меня есть снотворное.

Рози удивилась, узнав, что я собираюсь принимать таблетки. Она считала меня противником всякой химии. Собственно, Рози права: ничего она обо мне не знает. Мы договорились о том, что я расскажу историю своего детства — для нее как психолога это будет несомненно интересным, — а потом мы поужинаем, примем снотворное и ляжем спать. Отлучившись якобы в туалет, я попросил стюарда принести нам еду как можно скорее.

Рассказать Рози историю моей жизни не составило труда. Все психологи и психиатры, с которыми мне доводилось общаться, начинали разговор с биографии, так что основные факты я излагал без запинки.

Мой отец владеет скобяной лавкой в провинциальном городке. Он живет там с моей матерью и моим младшим братом — тот, видимо, станет хозяином магазина после ухода отца на пенсию или из жизни. Моя старшая сестра умерла в возрасте сорока лет в результате врачебной ошибки. Когда это случилось, мать слегла и две недели, не считая дня похорон, не вставала с постели. Я тоже очень страдал из-за смерти сестры. И страшно злился.

С отцом у меня скорее рабочие отношения, без особых чувств. Это устраивает нас обоих. Мать очень заботлива, но я задыхаюсь от ее чрезмерной опеки. Брату я не нравлюсь. Полагаю, он всегда видел во мне угрозу своей мечте — унаследовать семейный бизнес, а мою профессию попросту не уважает. Скобяная лавка — наверное, удачный образ отцовских чувств к сыновьям. В этом смысле брат выиграл, но я ничуть не жалею о своем проигрыше. Я не слишком часто вижусь с семьей. Мать звонит мне по воскресеньям.

Школьные годы — ничего особенного. Мне нравились естественные науки. Друзей было немного, а в какой-то период одноклассники травили меня. В классе был отличником по всем предметам — кроме английского, по которому я был лучшим во всей школе. Окончив школу, уехал из дома — поступать в университет. Начинал я на факультете компьютерных наук, но в свой двадцать первый день рождения решил уйти в генетику. Возможно, здесь налицо результат подсознательного стремления остаться студентом еще на какое-то время — но в любом случае выбор выглядел логичным: генетика бурно развивалась. В семейном анамнезе психических заболеваний нет.

Я повернулся к Рози и улыбнулся. Про сестру и травлю в школе я ей уже рассказывал. Заявление о психических расстройствах было совершенно справедливо, хоть я и включил в определение «семьи» себя. Где-то в медицинских архивах хранится моя история болезни двадцатилетней давности с неподтвержденными диагнозами «депрессия, биполярное расстройство? ОКР?[26]шизофрения?» Знаки вопроса не случайны: несмотря на мое ярко выраженное депрессивное состояние, окончательный диагноз мне так и не поставили — хоть психиатры и пытались втиснуть меня в какую-нибудь упрощенную категорию. А источник моих проблем — в том, что у меня мозги устроены не как у большинства. Отсюда, а не из-за врожденного заболевания все психиатрические симптомы. Конечно, я страдал от депрессии: у меня не было друзей, секса и общения — опять же в силу несовместимости с окружающими. Мою дотошность и щепетильность ошибочно интерпретировали как манию, а страсть к порядку и организованности — как обсессивно-компульсивное расстройство. Маленькие подопечные Джулии из группы Аспергера, возможно, сталкиваются с теми же проблемами. Однако им уже поставили диагноз. Оставалось надеяться лишь на то, что психиатрам хватит ума применить принцип «бритвы Оккама»[27]и увидеть, что проблемы этих детей связаны с особым устройством их мозга.

— И что случилось в твой двадцать первый день рождения? — спросила Рози.

Неужели она прочитала мои мысли? В тот день я решил, что мне необходимо выбрать новое направление в жизни: любые перемены были лучше, чем застой в яме депрессии. Я действительно представлял себя в яме.