Вячеслав Константинович покосился на листок бумаги, где сам вывел слова, выстроив их в длинную цепочку – «совдеп – совет, совещание, собрание, соборность». Ему, как в армии считали многие офицеры, самому «махровому монархисту», раньше претила сама мысль о подобном, о чем он четко и недвусмысленно сказал вчера главкому. И демонстративно подал рапорт об отставке, который генерал Каппель тут же порвал прямо на его глазах. И со странной улыбкой, с блестящими от внутреннего света глазами приказал подумать над сущностью и глубинным смыслом нескольких слов, которые тут же четко произнес.

Добрую половину нынешней ночи Сахаров изнурял свой мозг – ему, окончившему кадетский корпус, а не гимназию, пришлось долго упражняться в лингвистике. День прошел нескончаемой чередой неотложных дел, которым, казалось, нет конца и края, и лишь к вечеру он, сильно уставший, снова уселся за дощатый стол. И тут словно теплой пенной водою смыло наваждение, будто грязную пленку, и Сахаров понял, о чем им, заслуженным генералам, втолковывал главком. А ведь это сразу же было ухвачено солдатами и многими офицерами военного времени, что не были пропитаны определенным духом кастовости императорских военных училищ с их крепкой подготовкой по триединой формуле, глубоко вбитой в подсознание каждого юнкера: «За веру, царя и Отечество!»

Ведь большевики ратовали за «совдепы» из «рабочих, крестьянских и солдатских депутатов», но в которых оказывались только коммунисты со своими приспешниками да в малом числе всякие эсеры с меньшевиками, что готовы были под них стелиться, как дешевые «этуали». Для собравшейся публики их собственные умозрительные идеи и теории были дороже России, которую они были готовы превратить в жертву своих социальных экспериментов, чудовищных по сути. А тут «народные советы» без всякой политической окраски, а чуть ли не по сословному признаку, призыв к совместному, то есть «соборному» управлению.

– Да за такую народную советскую власть я сам готов воевать, – пробормотал генерал задумчиво – идея нравилась ему все больше и больше. Он вспомнил, что в русском языке есть омонимы, слова, одинаковые по звучанию, но разные по смыслу. И стоит ли их из-за частого употребления большевиками отвергать с ходу?

Ведь идея «народной советской власти» уже привлекла в их ряды несколько сотен местных крестьян из старожилов, домовитых и крепких хозяев, которым большевики нужны не больше, чем сорняки в огородах. Баламутят народ и партизанят пришлые новоселы, которые плохо жили за Уралом и сюда отправились при Столыпине в поисках лучшей доли. Они и в «совдепы» потому пошли, что отобрать добро намного легче, чем собственным потом и трудами свое хозяйство поднимать. Все правильно – мужики привыкли отвергать за революционное лихолетье любую власть, а белую еще и плохо понимали, слишком было засорено «левой общественностью» управление. Вот за это и пришлось заплатить войскам Ледяным походом, что чуть к исходу их из России не привел.

Большая благодарность главкому, что всех в чувство привел, и не только армию, но и население к порядку приучать стал. Вовремя сделал, еще ничего не упущено! И ведь, в конечном итоге, триста лет назад тоже Смута была, ничуть не лучше, чем нынешняя. И ведь через «совет» и «соборность» к ее окончанию пришли, выбрав царем Михаила Романова…

Зима,

бывший командующий Западной группой

ВССА Нестеров

– Так именно за эту власть мы и ратовали, – потрясенно произнес бывший офицер, дослужившийся до чина штабс-капитана при Колчаке и бывший командующий Западной группой Восточно-сибирской советской армии Нестеров, схваченный чехами после злосчастного зиминского боя и предательски переданный белым вместе с тысячью других красноармейцев. Он считал, что его предадут казни, но бывших офицеров и солдат колчаковской армии тут же отделили от шахтеров и партизан и перевели в свободный пакгауз, впопыхах переоборудованный под казарму для пленных, которых после коротких допросов разбросали группами по стрелковым полкам сибирских бригад, как здешних уроженцев. Позже добавили большую часть плененных партизан, также мобилизовав их в армию. А вот настоящих коммунистов и поддерживающих их власть шахтеров ждала незавидная участь – некоторых сразу расстреляли, остальных взяли в заложники под крепкую охрану, пригрозив, что «пустят в расход» при первом же неповиновении. Насчет их участи Нестеров, уже зная замыслы иркутского ревкома, не сомневался – Ширямов и другие плевать хотели на своих попавших в плен и казнят Колчака, сколько бы белые ни взяли в плен «товарищей».

Вчерашние красные, бывшие еще совсем недавно позавчерашними белыми и теперь вернувшиеся обратно, образно говоря, под старые знамена, так же, как и бывшие партизаны, среди которых было много степенных бородатых мужиков, встретили свою новую «старую» участь спокойно, без надрыва. Не «шлепнули» сгоряча – хорошо, хотят, чтобы служили, – будем исправно тянуть лямку до первого удобного случая. А там либо восстание устроим, либо дезертируем и обратно в красные цвета перекрасимся. Но прочитанное ныне воззвание с приказом всколыхнуло всю солдатскую массу, взяло за самое сокровенное в душе.

– Так что же это происходит?

Нестеров держал в руке листок с воззванием генерал-лейтенанта Каппеля, задав самому себе интригующий всех вопрос. Повсеместно утверждается власть «народных советов», от сел до городов – то есть вводится широкое самоуправление. Налоги с разоренных войной хозяйств брать не будут три года, да еще вернут и полностью выплатят пособие новоселам и за «потерю кормильцев», тех, кто погиб на войне с германцами или против красных. Пустому обещанию не поверили бы – но вереницы саней, пришедшие во многие селения, и то добро, которое вместо денег попало в крестьянские хозяйства, расположило селян к новой власти. И в ротах в большом числе стали появляться явившиеся по мобилизации добровольно мужики. И стало ясно всем бывшим красным – эти церемониться не будут, если заподозрят в измене или трусости, моментально убьют.

«Если что не так замыслили, прибьем как паршивых собак», – после таких слов, сказанных степенными бородачами, прошедшими войну, а то и не одну, бывшие колчаковцы, ставшие ныне каппелевцами, втягивали голову в плечи, испуганно косясь глазами на поднесенные чуть ли не к носу внушительные кулаки. Ведь восставшие в Иркутске солдаты в большинстве своем были призванными новобранцами 19–20 лет, а тут сослуживцы, что им в отцы годились. У таких уже не забалуешь, как в казарме, где офицеров не было, тут есть и старые унтера, против которых и слова не скажешь, себе дороже выйдет. Придется воевать, убить, конечно, могут, но тут как кому судьба даст. Но власть-то своя выходит, советская, истинно народная, за такую и умереть можно!

Александровский централ,

атаман Иркутского казачьего войска

генерал-майор Оглоблин

Сейчас в битком набитой камере знаменитой на всю Сибирь тюрьмы было холодно так, что не спасала поддетая под шинель меховая безрукавка. В небольшом помещении, рассчитанном на два десятка арестантов, находилось чуть ли не вдвое больше белых офицеров, тех, кто сражался в Иркутске и в конце концов сдался на милость Политцентра, не успев ни отступить вовремя, ни спастись, найдя убежище в одном из союзных эшелонов. Но именно живое тепло человеческих тел и спасало, можно было спать, тесно прижавшись друг к другу, накрываясь с головой шинелями. Запашок стоял бы непередаваемый, но выбитые пулями месяц назад стекла, когда егеря попытались взять штурмом захваченный восставшими большевиками централ, давали достаточно свежего воздуха. Иногда в полусумраке камеры вспыхивал маленький огонек, начинавший блуждать по кругу, – оставшиеся папиросы берегли, курили сообща, по затяжке. Табак узникам большевики не давали, а кормили отвратно, бурдою из мерзлой картошки.