– Не надейтесь, вам не удастся подкупить меня и моих людей сыром, вяленым мясом и вином. Убирайтесь!

– Я и не надеялся вас подкупить, я надеялся с вами подружиться. Вот сейчас привез вам воду, я взял ее из реки, выше по течению, мы сами такую пьем.

– Вы надеетесь, что мы откроем вам ворота или спустим вам мощи за ваши подарки? – орал Брюнхвальд, но уже не так зло, как прежде.

– И то, и другое меня бы устроило, – отвечал кавалер.

– Не надейтесь, вы ничего не получите, слышите, Фолькоф, ничего. Нам не нужна ваша вода. Уезжайте.

Это было то, чего Волков боялся больше всего: суровый ротмистр и не собирался уступать.

– Ладно, Брюнхвальд, – крикнул кавалер то ли устало, то ли разочарованно, – я поставлю бочки у ворот, заберете их, когда мы уедем.

– Делайте что хотите, Фолькоф, можете ставить у ворот, можете вылить в канал, ваша вода нам не нужна.

Волков вздохнул и велел своим людям сгрузить бочки к воротам.

Он был подавлен, хотя виду и не показывал, нельзя, чтобы люди его видели уныние своего командира. Поэтому он держался горделиво и даже поигрывал плетью. И он не ожидал, что ему закричат с башни, но не громко, чуть сдавленно:

– Господин, господин!

Кавалер поднял голову и увидел солдат Брюнхвальда.

– Что вам? – спросил Волков.

– Наш припадочный ушел, и мы хотели сказать вам спасибо за воду. У нас ее совсем не осталось, черпаем жижу со дна, дождей-то не было неделю уже, а из колодца вообще пить нельзя, тухлая она, даже глядеть на нее страшно, не то что пить.

– Пейте, добрые люди, я еще привезу, – пообещал Волков.

– Господин, мы отдали бы вам мощи, – заговорил другой солдат, – да наш старик грозился повесить тех, кто это сделает, а он повесит, с него станется.

– А вино вам понравилось? – спросил кавалер.

– Вкуснее и не пробовали за полгода, что тут сидим, нам и разбавленный уксус был бы сладок.

– Я привезу вам еще, если нужно, – пообещал Волков, его настроение заметно улучшилось, – вода у ворот, как уедем – забирайте.

– Спасибо вам за все, добрый господин.

Роха был замордован, волосы мокрыми прядями, борода клочьями, откинул свою деревяшку, сидел, растирал обрубок ноги. Отдувался. А вот Сыч казался бодрым и довольным:

– Не поверите, экселенц, сколько вокруг добра. В какой дом ни зайди, везде посуда стеклянная, всех цветов. Не поверите, я видал синие высокие кружки на ножках, на тонких ножках. Стояли на столе, как будто кто только что пил из них. Кувшины и тазы медные. Полотна везде хорошие, на стенах гобелены. Ножи и вилки. Скатерти. Стулья с резными ногами…

– Я ж сказал в открытые дома не заходить, – зло остановил его Волков. – Язву принести хотите?

– В открытые мы не заходили, – кряхтел Скарафаджо, растирая обрубок ноги, – это твой мошенник запертые открывал, он у тебя не из воровских людей, случаем? Похоже, воровское ремесло ему знакомо.

– Да ну какое ремесло, так, кое-как да кое-где… – скромничал Сыч.

– Живых видели? – спросил кавалер.

– Видели, – отвечал Роха и заорал: – Эй, кашевар, кашевар! Вина мне принеси!

– Не видели, экселенц, но слышали, – поправил его Сыч, – напуганы все, двери не отпирают, мы особо и не ломились.

– Много живых?

– На нашей улице один дом живых. Нотариус живет. А на той, что идет вдоль канала, аж два с живыми. А вот если на запад от канала свернуть, еще один дом с живыми нашли. Там каменотес живет, остальные говорить с нами не хотели, боялись. А каменотес поговорил, хотя дверь не отпирал, – рассказывал Фриц Ламме.

– Твой человек, жулик еще тот, сказал ему, будто мы еретики, так он собака, обрадовался, – произнес Скарафаджо, принимая от кашевара огромную кружку вина и отпивая большой глоток. – Фу, горло пересохло.

– Ага, так и есть, экселенц, паскудник-еретик. Просил хлеба принести, мол, семья у него голодает, неделю все как доели.

– А дверь-то не открыл, – добавил Роха, отпивая вина опять и с удовольствием и приговаривая: – Господь Вседержитель, как же это хорошо! Не то что у нас в Аланталуссии, конечно, но тоже очень, очень неплохое вино.

– Спросил я его, знает ли он город, – продолжал рассказ Сыч, поглядывая, как Роха пьет вино, – а он говорит, мол, конечно, знаю. Я с отцом, мол, его строил. Сказал, все расскажет, если мы ему хлеба привезем.

– Взять его нужно было и сюда волочь, – сухо сказал Волков, он не был доволен, – до завтра тянуть не будем, сейчас поедем.

Кавалер встал.

– Экселенц, да никуда он не денется, – заверял Сыч. – Завтра на заре отправимся, хлебушка свежего ему покажем, и все – наш будет.

Волков злился на этих двух дураков, не знали они, что солдаты Пруффа могут в любой момент поднять мятеж или просто уйти. И пусть каменотес не помог бы ему пробраться в цитадель, но показать солдатам, что дела хоть как-то идут, необходимо.

– Сейчас поедем, – повторил он тоном, не допускающим возражений. Но возражения последовали.

– Фолькоф, успокойся, – неторопливо проговорил Роха, отпивая вина из кружки, – твой человек прав, никуда он не денется.

Кавалер пришел в ярость, только вот Роха этого не замечал.

– Экселенц, темнеет уже. Лучше завтра, – Сыч-то как раз видел, что его господин черен от гнева, но продолжал: – Мы можем в темноте сбиться, место незнакомое, да и не дай бог встретим кого в темноте. Лучше завтра, на рассвете, но ежели вы решили сейчас, то оно конечно.

Волков глянул на него свирепо, но понимал, что Фриц Ламме прав, и сказал поэтому:

– Иди поешь и будь готов завтра с рассветом найти дом.

Повторять Сычу нужды не было, он понял, что сейчас лучше быть подальше от господина.

А вот Рохе, который так и не почуял перемены в настроении кавалера, досталось. Волков схватил его за плечо, рванул на себя, да так, что вино у Скарафаджо расплескивалось, и зашипел зло в ухо:

– Послушай, Роха, ты мне лучше при людях не перечь, хочешь что сказать – отведи в сторону.

– Да ты что, Фолькоф, – удивлялся Роха, стараясь удержать вино в кружке, – я и не перечил тебе, просто разговаривал.

– Меньше разговаривай, дурак, – продолжал беситься кавалер, – ты вроде как тут офицером себя почувствовал, так и веди себя как офицер, поддерживай меня во всем, потому что дела у нас не бог весть как идут. Сегодня, пока вас не было, сброд уйти собирался, и Пруфф этот… крыса, как узнал, что мы какого-то знатного господина из еретиков угомонили, так первым бежать был готов, может, и штаны запачкал.