туда не кажного берут… Ну, был я ахтивистом. Но разве большевики оценили мой труд? Кем я стал? Конюхом! Это, по-твоему, как? Обидно мне или это сквозь меня прошло?

— А немцы оценили?

— А ты что, слепая? Гляди, кто я такой теперь, на какой должности числюсь. Погоди, форму дадуть, это… аки… акипирують, да! У них порядок. Нет, Герасимовна, наше времечко только теперь и настало. — Полицай становился все веселее и веселее. — У прежнем нашем райцентре сейчас открыта немецкая комендатура. Отсюдова всем народом управлять станем. Во всех деревнях посодют начальников — вот все как возьмут, в кулак! Я разговаривал с самим господином комендантом, это тебе не «граждане», не «товарищи», сказал — закон!..

— А ты что, немецкий знаешь? — поддела его тетя Дуня.

— Немецкий? Дура! Переводчик там. Светлая такая бабенка, ничего из себя, видная. Я такой в наших краях раньше не встречал. Господин комендант сказал: ладно, прежние твои ошибки мы прощаем. А напоследок даже по плечу меня похлопал: «Ты, говорит, Усачев, человек нам нужный». А? Вот тебе и Усачев — нужный человек!

То ли он был пьян, то ли кружила ему голову радость и гордость, но Усачев никак не мог остановиться и грохотал, как пустая телега, покатившаяся с горы. Я никогда не видела этого человека, но странно, он кажется мне давно знакомым, где-то я слышала такой же голос.

— Господин комендант сказал: мы тебе верим, Усачев. Ты наши глаза и уши. Поняла? Собирай, говорит, вокруг себя надежных людей. И чего бы ты не сделал против чуждых нам элементов, мы дадим тебе полную власть! Слышь, так и сказал, да. «Мешать тебе не будем, дадим полную власть», — ну и подчиняй народ, руководи им. Вишь, как оно повернулось-то, Герасимовна?

— А если завтра Советская власть возвратится? — тихо спросила она.

— Чево! Советская власть? — насмешливо протянул Усачев, но посерьезнел, сказал веско, запальчиво — Этого не бойся, Герасимовна. Гарантирую!

— Ну а все-таки…

— Об этом не беспокойся, сказано — брось даже думать! Сейчас германские войска прямым ходом уже до Москвы дошли. Седьмого ноября сам Гитлер собирается принимать парад на Красной площади.

— Что ты плетешь? — закричала пронзительно тетя Дуня. — Язык твой помело!

— Не ори! Не я плету… — Усачев помолчал как бы в обиде. — Немцы — народ аккуратный. Они зря брехать не станут, чтоб ты знала. А то — «плетешь»…

Усачев зашумел одеждой, потом, потянувшись через стол, стал плямкать губами, прикуривая от лампы и выкручивая фитиль, чтобы прибавить огня, а прикурив, увернул его бережливо, и сумрак опять сгустился по углам. И пока он прикуривал, пыхтел, я успела повернуться и высвободить затекшую руку.

— Во, цигарку курю, — говорил между тем Усачев тете Дуне, — ничего, продукт деликатный, мягкий, а меня… тольки… с этого дела… кашель, холера, бьет, — и он надсадно закашлялся, а я уж не шевелилась, лежала как мертвая. Давно я ничего не слышала о наших войсках, все отступавших и отступавших в глубь наших земель. Неужто немцы и вправду дошли до Москвы? Мне стало трудно дышать, точно на грудь навалился камень, воздух с натугой сипел в горле, мне его не хватало, и я едва удерживалась, чтобы не откинуть одеяло и не высунуть голову наружу. А тут еще один за другим последовали удары по стенкам живота, и мне казалось, что они могут быть услышаны в напряженной, прямо-таки засадной тишине дома, и я торопливо прикрывала бока ладонями. А полицай расселся и не думал уходить. Ему еще охота поговорить, потешить себе душеньку вдоволь.

— Я тебе так скажу, Герасимовна. Деревня наша на отшибе. Долгонько мы жили без власти, а это никуда не годится, так? Теперь немцы наводят порядок. А я ж на должности. Я должен опираться на таких надежных людей, как ты. Так сказал господин комендант.

— С каких это пор я стала «надежной»? — резко спросила тетя Дуня. — Ты меня давай-ка не путай. Нашел тоже «надежную».

— Ладно, ладно, дурочку-то тоже не строй. Именно ты надежная и есть. Не ты разве потерпела от Советской власти? Либо забыла уже Павла Дмитриевича?

— И Пашку ты сюда не путай, — еще строже и настойчивее сказала тетя Дуня.

— Как это не путать? Ишь ты!.. Ладно, если жив, вернется скоро Павел Дмитриевич, тогда другой пойдет разговор. Уж он-то вилять не станет, научили его, прошел этот самый ликбез.

Я насторожилась. О каком Павле Дмитриевиче ведут они речь? Видимо, он человек старухе близкий. Говорит «вернется», а потом эти намеки — слишком они откровенны, наглы, похоже, был за что-то осужден этот Павел Дмитриевич? Хозяйка мне ничего не рассказывала о нем. Суровая, неразговорчивая, безостановочно делает она домашние свои дела и не делает даже, а точно ломает их, насмерть одолевает — так истова она во всем. Не женский у нее характер, у нее характер изработавшегося мужика, который держится не силой, а жилами одними, духом затвердевшим своим. Не было у нас с нею обычных женских разговоров. Она все больше молчала, была нелюбопытна, я тоже не навязывалась со своими разговорами и расспросами… Что же это за тайна у нее обнаружилась? Сама не знаю почему, но было неприятно узнать о ее существовании, чем-то меня покоробила эта неожиданно приоткрывшаяся завеса.

А Усачев между тем продолжал скучно наслаждаться:

— Сейчас у меня власть большая, Евдокия Герасимовна. Я много теперь чего могу. Если что будет нужно, ты скажи. Я для своих людей ничего не пожалею. Мне тоже ведь одному нельзя, не резон.

— Ничего мне не надо! А если в тебе доброты невпроворот, ты помоги бабам, мужья которых на фронте, — усмехнулась старуха.

— Ох-хо-хо, — расхохотался Усачев, — ох, уморила, старая. Ну, скажет так скажет!.. Выходит, я должен помогать семьям красноармейцев? А? Так выходит? Не-ет, пусть они спасибо скажут, что их пока не трогают. Указаний пока не было. А там это как еще повернется, как еще посмотрят на это дело.

Хозяйка молчала, и молчание ее было неприязненным, холодным, любой бы заметил это, но полицай не обращал на старуху внимания, все катал слова, точно каменья в пустой бочке, все сыпал ими, даже когда встал уже и пошел к двери, они поволоклись за ним грохочущей цепью. «Гость» был так велик, так утробен был его голос, что, казалось, один он до отказа набил избу, так что повернуться, двинуть рукой было нельзя из-за тесноты. И едва он ушел, сразу стало свободней, ощущение простора явилось, сам воздух, кажется, вернул себе прежнюю легкость.

— Ну, спи спокойно, — сказала мне тетя Дуня и сама легла спать,