и пальцы Турсунгали всегда были измазаны чернилами. Для нашего аула в ту пору пятна чернил на пальцах являлись свидетельством непревзойденной учености, — в этом, наверное, и крылся секрет — в чернилах, в них была сила его.

— Неси налог. А я печать поставлю, — говаривал Турсеке.

У нас дома лежало несколько листочков с печатью Турсунгали. Однажды я своими глазами увидела, как он ставил печать. Сначала важно извлек из бокового кармана пузырек с чернилами, затем снял висевший на шее наподобие талисмана тряпичный мешочек и вынул из него прямоугольную дощечку величиной с ладонь. На одной стороне дощечки были вырезаны арабские буквы. Намочив чернилами тряпичную пробочку, Турсунгали помазал буквы на дощечке, приложил ее к бумаге, и на ней четко отпечаталась арабская вязь, а пальцы владельца печати стали синими. Тогда я поняла, что края карманов и пальцы Турсунгали синие вовсе не от усердности, а от неряшливости.

— Турсеке, какая у вас чудесная печать, разрешите-ка взглянуть, — попросил отец и стал деликатно и в то же время восхищенно разглядывать дощечку. — Господи, а ведь чтобы буквы легли на бумагу правильно, нужно вырезать их наоборот. Что за мастер их вам вырезал?

— Был там один… Зейнолла, мастер, конечно… я освободил его от налогов, пусть вырезает печати! — самодовольно хохотнул Турсунгали.

— Мы с Зейноллой вместе учились у муллы. Руки у него искусные. Я вот не то что вырезать, а прочесть эту обратную запись не могу, — сказал отец и по складам разобрал слова: — «У гражданина, кому выдана сия расписка, я получил положенный налог. Турсунгали Даутов», — И прочитав, вытирая вспотевший лоб, восхищенно посмотрел на нос Турсунгали и бережно, почтительно вернул ему печать.

Турсунгали становился веселым, жизнерадостным, когда наедался до отвала. В такие минуты был он не так страшен, как обычно: узкие глазки его совсем склеивались в блаженной улыбке, улыбка маслила его землисто-загорелое лицо, и оно начинало лосниться, как смазанная жиром сыромять. Он говорил один — никому рта не давал раскрыть и раньше всех сам смеялся каждой своей шутке, прямо-таки заливался младенческим каким-то смехом — икоточным.

— Хорошая, оказывается, штуковина — равенство-то! Вот получил я равенство и что сделал, а? Этот недостойный род малаев, помните, как измывался над нами? Вспомните, как отнял у наших олжабаев вдову, а? И вот, когда среди олжабаев не нашлось джигита, способного отомстить за это, не я ли расквитался, а? Не засунул ли я две ноги малаев в один сапог, а? Э-эх, как только получили равенство, многим я наступил на хвост, правильно я говорю? — горделиво задирал нос Турсунгали. У него была такая привычка — переспрашивать, правильно ли он говорит, с наслаждением, радостно делал это, точно кусочек сахара обсасывал, — правильно я говорю, а?

Бабушку Камку Турсунгали почему-то невзлюбил. Стоило им встретиться, как тут же вспыхивала между ними ссора. Турсунгали был напорист, криклив, всевластен, ему удалось в конце концов напугать и бабушку Камку.

Откопал он одну зацепку в родословной ее. Она родилась от дочери бия Жетеса из рода Жакаим. Мы гордились этим прежде. В народе немало ходило крылатых слов, сказанных некогда бием Жетесом. В моей памяти особенно отчетливо сохранился один из рассказов о нем. В стародавние годы, после того как был схвачен знаменитый батыр Бекет, выступивший против белого царя, два бия племени Шекты Жетес и Нияз сошлись, чтобы рассудить распри между родами Жакаим и Тлеукабак. Жетес и Нияз немало наслышаны были друг о друге, но свидеться довелось им в тот раз впервые. За день до начала переговоров они сошлись в одной юрте. Нияз был человеком крупным, толстым, с цветущим лицом, а Жетес — маленький, сухопарый и угольно-смуглый. Нияз, старший годами, решив сразу же смутить Жетеса, вдруг кольнул его.

— Жетес, голубчик, говорят, есть птица буревестник, голос у нее небеса раскалывает. А с виду, говорят, она маленькая, тощая, высохшая вся, — лукаво и ласково улыбаясь, бросил он.

Но Жетес-би тут же подхватил:

— Да, Нияз-ага, вы сказали верно. После того как был схвачен Ерназар Бекет, совестливые шектинцы похудели, а бессовестные потолстели.

Всегда, бывало, в конце этого рассказа бабушка Камка вздыхала и добавляла: «Были негодники и среди наших тлеукабаков. Слух есть, и они помогали схватить своего сородича Бекета-батыра. Стыдно было за них предку Ниязу, совестно. Потому он и признал себя побежденным. Он сказал: «Я сдаюсь, пусть завтрашние споры рассудит сам Жетес-би… А нынче разве остались люди, которые склонили бы голову перед мудрым словом? Мельчает народ, мельчает».

Обычно, когда хотели похвалить бабушку Камку, говорили: «Разве не подтверждает каждое ее слово то, что она внучка бия Жетеса», «Как же ей быть обыкновенной, когда в ее жилах течет кровь бия Жетеса». И вот теперь родство, которым бабушка гордилась и дорожила, обернулось бедой для нее.

Однажды Турсунгали потребовал у моего отца его коня Рыжего. Вечно носившийся сломя голову Турсунгали в несколько дней сбивал лошадям холки, безжалостно загонял их. Отец растерялся, не зная, что Ответить нахрапистому «активисту», мялся, кряхтел, озирался жалобно по сторонам. Не выдержав, в разговор вмешалась бабушка.

— А ты помолчи, старуха. Ты хоть знаешь, кто ты такая есть? — набросился на нее Турсунгали.

— А кто же я такая? — удивилась бабушка Камка.

— Ты… ты потомок классового врага! Правда, что ты внучка бия Жетеса? — придвинулся к ней носом активист.

— Верно. Зачем мне это скрывать? Слава богу, он не родил меня от вора, как тебя.

— Мой отец был вором?! Если мой отец был вором… — заикаясь и дергая головой, забормотал Турсунгали, но снова взял начальственный тон. — Если мой отец был вором, то он боролся с классовыми врагами! Отбирал скот у баев, правильно я говорю?

— Господи, где же было Дауту трогать скот сильных. Он же был мелким воришкой, крал единственную лошаденку да тощих козлят у бедняков. Ох, не зря же говорят, подонок может заставить оскорбить его же собственного отца. Вот и пришлось помянуть лихом покойника из-за этого, прости господи, пустоплета.

Но Турсунгали не был бием Ниязом, не ценил слова, они от него отлетали, как сухой овечий помет — не оставляя следа.

— Все равно мой отец был бедным, — тупо пяля глазки, заорал он, вертя туда-сюда носатой своей головенкой.

— А разве бий Жетес был богачом?

— Все равно бии и баи принадлежат одному классу. А классовых врагов что? Их надо уничтожать! Под корень!.. В Каркаралинские края.

— Ну, так иди и уничтожь кости бия Жетеса, которые высохли пятьдесят лет назад, — рассердилась бабушка Камка, побурев всем своим большим лицом от гнева.

— Нет, нет… Мы его…