Я протиснулся сквозь ветви, отошел немного и вернулся в реальный мир. После сумеречного холода и тишины ночной лондонский парк казался теплым и полным звуков. Где-то вдалеке слышалось тонкое пение свирели. Я пошел через парк, решив выйти поближе к своей гостинице. По пути попалась заботливо очищенная вечером урна, в которую я и сгрузил пустые пивные бутылки.

Что может быть прекраснее, чем вечерняя прогулка в пустынном парке?

Бесхитростная мелодия звучала все ближе и ближе. Внезапно я увидел музыканта — на кривом стволе огромного дерева, изогнутого когда-то давно ветром, так и растущего почти параллельно земле, сидел маленький мальчик, одетый в какие-то причудливые лохмотья. Мальчик самозабвенно играл на свирели. Вокруг него, будто танцуя, кружились огромные светлячки.

— Эй! — окликнул я юного музыканта и от растерянности спросил на русском: — Тебе не поздно здесь находиться?

Мальчик резко повернулся в мою сторону. То ли в свете светлячков, то ли в отблеске далеких фонарей с Бэйсуотер-роуд сверкнули белоснежные молочные зубы. Мальчик спрыгнул с дерева — и исчез. Следом, со звенящим звуком, разлетелись светлячки.

— Твою мать! — выругался я. — Чушь собачья! Я не верю…

Впрочем, договаривать я не стал.

Я, конечно, не верю в фей. Я даже в Деда Мороза давно не верю.

Но все-таки я предпочел промолчать.

Гремела музыка. Резкая, незнакомая, на мой взгляд — совершенно диссонансная. Но похоже, окружающим она нравилась. Дискотечный зал был набит до отказа — молодежь словно и не танцевала, а колыхалась, подергивалась на месте, задевая друг друга, периодически сцепляясь руками и начиная двигаться в каком-то гротескном, запутанном хороводе. Потолок светился, и это были не лучи прожекторов или дискотечных фонарей, похоже было, что сами панели потолка испускали свет. В какое-то мгновение разноцветные всполохи сменились ровным оранжевым светом, потом потолок засиял небесной лазурью — и превратился в сплошной экран. Над нами было небо, по небу плыли белые перистые облака.

— Что это? — спросил я, уворачиваясь от сцепившейся вереницы подростков.

— Дискотека, — ответили мне.

Я повернул голову. Рядом стоял юноша лет восемнадцати, невысокий, упитанный. Чем-то знакомый.

— Кеша? — внезапно понял я.

— Что, Антон Сергеевич?

Что?

Я не знал «что». Я не понимал, где я и как здесь оказался. Но надо было что-то спросить.

— Где Надя? — Я вдруг понял, каким должен быть мой вопрос.

— Здесь, — пожав плечами ответил Иннокентий Толков. — Где-то здесь…

Я поискал глазами в толпе. Потом понял, что невольно смотрю слишком низко, туда, где должна быть голова десятилетней девочки. А надо смотреть выше…

И почти сразу я увидел Надюшку. Даже странно, как я ее узнал… она была такой же большой, как и Кеша. Но изменилась куда сильнее — голова начисто выбрита, остались только два клочка обесцвеченных до белизны волос над ушами. Длинная узкая юбка с разрезами, доходящими чуть ли ни до пояса, то ли сапоги, то ли ботинки… и совершенно обычная белая блузка. Надя была нелепой, жалкой, даже омерзительной в таком виде… но это была моя Надя. И сердце болезненно сжалось у меня в груди.

Я сделал шаг вперед, распихивая танцующих, схватил дочь за руку и вытащил из цепочки танцующих. На ее руке звякнули разноцветные металлические браслеты, закрывающие все запястье.

— Папа? — удивленно спросила Надя. — Что ты здесь делаешь?

— Что ты здесь делаешь? — синхронно спросил я.

Надя пожала плечами:

— Отдыхаю.

Парень и девушка, между которыми Надя раньше двигалась в цепочке, протолкались к нам. Выглядели они… ну, соответствующе. На парне были блестящие стринги и пушистая рубашка (да-да, именно рубашка и именно пушистая), на девушке — такая же длинная юбка с разрезами и блузка.

Видимо, это модно.

Давно я не бывал в молодежных компаниях.

— Надя, что надо этому эрзацу? — спросил парень. Не то чтобы угрожающе, но с вызовом.

— Иди в аут, — непонятно ответила Надя. — Это мой абу.

Парень глянул на меня неприязненно, но уже помягче. И спросил:

— Какие проблемы, уважаемый?

— Никаких, — ответил я. — И если ты немедленно исчезнешь, то их и не возникнет.

Парень криво усмехнулся. Похоже, я его не напугал. Дурачок. Он же у меня сейчас отправится домой уроки учить и полы мыть…

— Все гладко, Вовик, — сказала Надя. — Уймись.

— Тапай, если вдруг, — ответил Вовик, еще раз зыркнул на меня — и растворился в толпе вместе с подругой.

— Что за дурацкий сленг? — спросил я.

— Обычный, — ответила Надя и шмыгнула носом. Глаза у нее были красные. — Ты зачем пришел, папа?

— Надя, пошли домой, — сказал я.

— Зачем?

— Надя, мама будет волноваться, — попытался воззвать я к доводу, который безотказно работал в ее десять лет.

— А при чем тут мама и ты? — спросила Надя.

И у меня в груди стало совсем холодно и нехорошо.

— Надя, я не пойму, что происходит, — сказал я. Музыка резала уши, небо на потолке-экране затягивали тяжелые темные тучи. — Давай поговорим в другом месте.

— Чем это плохо?

— Тем, что это не место для Высшей Иной! — не выдержал я.

Надя засмеялась. И если вначале это был просто тихий смех, как от удачной шутки, то уже через мгновение он превратился в истерическое хихиканье.

Ненавижу женские истерики! Это совершенно нечестный прием в отношениях между мужчинами и женщинами!

Хуже женских истерик — только мужские.

— Для Высшей Иной? — повторила Надя. — Для Иной? Папа… папочка, ну ты влил! Папа… после того, что ты сделал с нами — ты еще можешь произносить слово «Иной»?

Она так и ушла в толпу, продолжая смеяться и проводя рукой по лицу, будто смахивая слезы.

А я стоял и смотрел ей вслед.

Потом перевел взгляд на Кешу.

— «Вы Антон Городецкий… — сказал я. — Вы нас… вы нас всех…» Что я «всех»?

— Не знаю, — ответил Кеша.

— Почему Надя с тобой даже не заговорила?

— Она меня не видела.

Над головой загрохотал гром. И застучали тяжелые дождевые капли. Я подставил им руку… капля упала на ладонь и исчезла. Дождь был, но он был иллюзией — как и тучи над головой.

Как все здесь.

— Почему она не видела тебя, Кеша?

— Потому что это ваше предвидение, Антон Сергеевич, — ответил юноша. — И ваш сон.