– Я говорил, что у меня депрессия. И таблетки от этого пью, как и твоя девушка.

– Как моя девушка?

– Заткнись, Крэйг, – вопит где-то Ниа.

– Моя девушка никаких лекарств не принимает, – говорит Аарон.

Тут подключается Ронни:

– Единственное, что она принимает… – орет он, а дальше все заглушает гогот, и слышно, что кто-то его чем-то треснул.

– А ты бы разговаривал с ней почаще, может, узнал бы чего, – говорю я. – Понял бы, чем она живет.

– Ты будешь мне рассказывать, как мне общаться с Ниа? – заводится Аарон. – Думаешь, я не понимаю, в чем тут дело?

– И в чем же, Аарон?

– Ты хочешь ее, чувак. Уже два года как хочешь. Тебя бесит, что она не твоя, и вот ты впадаешь из-за этого в депрессию, попадаешь черт-те куда, и кто знает, может, там к тебе уже пристает дружок какой-нибудь, и давишь на жалость, чтобы она была с тобой… Я ведь по-дружески тебе позвонил, хотел поддержать – а ты мне выдаешь такое! И кто ты после этого?

– Эй, Аарон, послушай.

– Что?

Это давний прикол Ронни, Аарон, скорее всего, о нем не помнит, и я решаю, что тут он как раз к месту.

– Послушай сюда.

– Да что же?

– Эй.

– Да чего тебе?!

– Эй, эй, эй…

Я замолкаю. Так, теперь подождать, еще…

– Пошел ты! – И я со всей дури швыряю трубку на рычаг, прищемив палец, и с воем вхожу в комнату мимо Муктады.

– Что случилось? – спрашивает тот.

– У меня больше нет друзей, – отвечаю я и, держась за палец, прыгаю на месте.

– Да, непросто такое принять.

Я смотрю через оконные жалюзи в ночь. Вот теперь у меня и правда все хреново. Иду в ванную и сую палец под холодную воду. Я уже думал, что хреновее, чем прошлой ночью, и быть не может, так ведь нет – полюбуйтесь на меня теперь: спустился ниже некуда! Я в таком месте, где даже бриться самому не дают (хоть мне это и не нужно пока), потому что боятся, что ты вспорешь себе лезвием горло или еще что. И все знают! Здесь лежат люди без зубов и едят протертую пищу. И все знают! Я ем вместе с чуваком, которой живет в машине. И все знают!

Я никуда не гожусь. Я совсем не приспособлен к жизни. Я сейчас не в лучшем положении, чем вчера ночью, когда лежал в собственной кровати (ладно – в маминой кровати), с той только разницей, что тогда я как-то мог разрешить ситуацию, а теперь я вообще ничего не могу. Не могу сесть на велик и поехать к Бруклинскому мосту, не могу принять горсть таблеток для «хорошего сна», единственное, что мне остается, – треснуться башкой об унитаз, да и то неизвестно, сработает ли это. Все тебе запретили, и можно только жить, и тут я согласен с Хамблом: я не боюсь умереть, но мне страшно жить. Раньше я этого боялся, но не теперь – теперь я больше боюсь того, что стал всеобщим посмешищем. Скоро ребята разболтают учителям, и те подумают, что это нарочно, чтобы увильнуть от выполнения домашки.

Я ложусь на кровать и накрываюсь единственной тонкой простыней.

– Как же фигово.

– У тебя депрессия? – спрашивает Муктада.

– Угу.

– У меня тоже мóчи от нее нет.

Снова начинается Зацикливание: надо как-то отсюда выбираться и возвращаться в нормальную жизнь. Это место ненастоящее. Это какая-то копия жизни для сломанных людей. Я не могу тут жить, но и в нормальной жизни не могу. Я должен вернуться в Подготовительную академию управления, разобраться с учебой, с Аароном и Ниа – а иначе что мне еще делать? Из-за этого дурацкого экзамена я забил на все остальное. А что еще я умею?

Да ничего. Ничего я не умею.

Я встаю и иду на медсестринский пост.

– Я не смогу заснуть.

– Не сможешь заснуть? – спрашивает миниатюрная белоголовая старушка в очках.

– Нет, я точно знаю, что сегодня не смогу уснуть, – поясняю я, – и хочу что-то принять.

– У нас есть успокоительное «Ативан». Это укол, от которого ты расслабишься и уснешь.

– Давайте, – соглашаюсь я, и под присмотром Смитти, сидящего вблизи телефонов, мне делают укол маленькой иголкой, притороченной к чему-то вроде заколки-бабочки, закрепленной на моей руке. Желтая жидкость перетекает в руку, и я даже не успеваю встать со стула, как меня торкает, и я, спотыкаясь, бреду в комнату. Похоже, это лекарство мощно расслабляет мускулатуру, и я валюсь на кровать, не чувствуя ни рук, ни ног; последнее, что всплывает у меня в голове перед сном:

Ну, зашибись, солдат, теперь ты не только в депрессии, но и попал в госпиталь и подсел на наркоту. И все знают.

Я просыпаюсь, оттого что парень в синей больничной униформе хочет взять у меня кровь. Забавный такой способ просыпаться. Свет еще только прокрадывается через жалюзи, а он уже вкатывает свою тележку в комнату (как они тут любят все возить на тележках).

– Мне надо взять у тебя кровь. Распоряжение снизу.

– Э… ладно.

Я такой квелый, что без всяких вопросов подставляю руку. Медбрат филигранно вытягивает у меня немного крови из среднего пальца, так что даже точечки не видно, и укатывается обратно, Муктаду не будит. А может, тот и не спит, а лежит, ушибленный жизнью, – кто его знает. Я хочу еще немного поспать, но как-то уже не спится, если в тебе поковырялись. Вылезаю из кровати и иду принимать душ, захватив больничное полотенце и принесенный из дома шампунь. Гель для душа выдавливаю из диспенсера в стене. Под струями душа приятно, они обжигают и бодрят, но я преодолеваю свою привычку зависать без дела в ванной и выхожу. Мокрое полотенце несу обратно на медсестринский пост. Смитти там уже нет, а вместо него какой-то здоровяк по имени Гарольд. На мой вопрос, куда бросить полотенце, Гарольд указывает на высокий квадратный ящик, который я уже точно видел возле столовой (а Хамбл и Бобби бросали туда яблочные огрызки и банановую кожуру).

– Эй, дружище, ты уже на ногах! – подскакивает ко мне Армелио. – Как спалось?

– Да не очень. Пришлось сделать укол.

– Это ничего, дружище: все мы тут время от времени не обходимся без укола.

– Хех! – прорезается моя первая за день улыбка. Армелио раскупоривает свою.

– А теперь всем пора вставать и делать замеры, – говорит он и, направляясь дальше по коридору, уже орет во весь голос: – Так, все на замеры! Пора делать замеры!

И вот из своих комнат выползают мои сонные душевнобольные сотоварищи (нет, погодите, вообще-то, нас надо называть «пациенты стационарного психиатрического отделения») и, на ходу протирая глаза, тянутся унылым караваном, страдая так, будто идут на работу и жаждут выпить первую чашку кофе. Удивительно, но я как-то умудряюсь встать первым, и вот мне уже измерили давление и пульс: 120 на 80 – не к чему придраться, по-прежнему образец здоровья.