– Крэйг! – окликает меня детина Гарольд, когда я отхожу от поста.

– Что такое?

– Ты не заполнил листок с едой.

– А что это такое?

– Ты должен ежедневно отмечать вот на такой штуке, что из еды тебе хочется.

Он держит в руках что-то вроде широкой бумажной салфетки под приборы, на которой под заголовками «Завтрак», «Обед», «Ужин» тянутся три столбца с едой.

– Тебе должны были это дать вместе с остальными документами, когда ты поступил.

Я киваю. Это именно тот листок, который я оставил без внимания.

– Я это… не заполнил…

– Ничего страшного, но, если ты не будешь отмечать, что ты хочешь, тебе будут давать еду на выбор персонала. Так что заполни-ка вот на сегодня обед и ужин, а на завтрак получишь омлет с какой-то из начинок.

Я облокачиваюсь о стол и принимаюсь за изучение представленного меню: бутерброд, рыбные палочки в панировке, зеленая стручковая фасоль, фаршированные рулетики из индейки, свежие фрукты, пудинг, овсянка, апельсиновый сок, молоко 120 мл, молоко 240 мл, молоко 2 % жирности, обезжиренное молоко, чай, кофе, какао, гороховый суп-пюре, овощной суп, фруктовый салат, рассольный сыр, бублик, сыр для намазывания, сливочное масло, джем… Куча продуктов, подвергнутых нехилой такой предварительной обработке. У меня прямо глаза разбегаются – с этой едой никаких проблем не будет.

– Обведи, что ты хочешь, – объясняет Гарольд, и я так и делаю.

– Если хочешь две порции, то поставь рядом цифру два.

Я начинаю проставлять двойки.

Вот бы всегда в мире было так: просыпаешься, отмечаешь, что хочешь съесть, а потом тебе это приносят. Но вроде так оно и есть, просто за еду обычно платишь. А может, я хочу жить при коммунизме? Но нет, дело тут далеко не в коммунизме – я хочу, чтобы все было легко и просто и чтобы никакого давления. Того, что я хочу, не бывает ни при каком режиме – так бывает, только когда ты маленький и в садике. Я хочу в садик.

– После завтрака заполни такую же на завтра, – говорит Гарольд и забирает меню.

В столовую привозят омлеты, и тут у меня возникает прямо-таки научный вопрос: можно ли объяснить нехватку сыра в них подозрительными дырами?

– Ну вот и твой первый омлет, – говорит Бобби. Сегодня я сел с ним, а не с Хамблом. Джонни садится напротив.

– Выглядит просто отвратно, – тычу я вилкой в омлет.

– Это у нас вроде обряда посвящения, – медленно, растягивая слова и без какого-либо акцента говорит Джонни, – все должны отведать омлета.

– Вот теперь ты точно с нами, – подтверждает Бобби.

– Ха! – восклицает Джонни.

– Как ночь прошла? – пытаюсь я съехать с темы.

– Мне что-то неспокойно, ой как неспокойно, – говорит Бобби.

– А почему?

– Да у меня завтра это, комиссия для дома-интерната.

– Для чего?

– Ха! – выдыхает свое «ха» Джонни. – Там живут такие, как мы.

– Ну да, там примерно так же, как тут, но надо иметь работу, – поясняет Бобби. – Вход и выход там свободный, а не как тут, по разрешению, но надо доказать, что ты ходишь на работу, и возвращаться к семи вечера.

– Что? Мы можем выходить?

– Ага, если пролежишь пять дней, то можешь попросить разрешение на выход.

– Да через пять дней я постараюсь выйти насовсем.

– Ха! – не унимается Джонни. – Удачи.

Я приступаю к апельсину, который в сто раз съедобнее омлета.

– И почему ты нервничаешь из-за этой комиссии? – спрашиваю я у Бобби.

– Я не нервничаю, а тревожусь – это разные вещи. Нервничать – уже медицинская проблема.

– Тогда почему ты тревожишься? Тебя же точно примут.

– Это еще неизвестно, а вот если меня туда не примут, то беда: я тут уже так давно, что делаю обходы с новичками, а это значит, что скоро закончится страховка и меня тут держать не будут. – Он отправляет в рот кусок омлета и размеренно жует. – В последнем месте мне отказали, потому что я слишком привередлив в еде, а там ее нельзя было выбирать, как тут.

– Зато теперь ты знаешь, о чем лучше помолчать! – подсказываю я.

– Ну вообще-то да, ты прав.

– Вот, видишь, если ты где-то облажался, – пускаюсь я в рассуждения, – то в следующий раз поступаешь умнее. Тогда люди тобой восхищаются, даже если ты находишься не в лучшей ситуации. То есть ждут, что ты не будешь сдаваться.

– Да, так оно и есть, – согласно кивает Бобби.

– Ха! Рассказывай, ага! – возражает Джонни. – Да моя мама всегда мной восхищалась, и где я теперь?

– А паренек далеко пойдет, – хохочет Бобби. – Так правдиво все толкует.

– Ха, правдиво, ага. А ты на гитаре не играешь, малыш?

– Нет.

– Джонни у нас великий гитарист, – говорит Бобби. – В 80-е он был прямо крут.

– Да вы что?

– Не слушай его, – отнекивается Джонни, – ничего особенного.

– Говорю тебе, – продолжает Бобби, – он играет лучше, чем чувак, который проводит у нас занятия. Но он молодец, этот парень.

– Ага, он честный чувак.

– Да, честный. Он ведь как раз сегодня придет?

– Нет, завтра. Сегодня поделки.

– Да, с Джоан.

– Точно.

Бобби отпивает кофе и добавляет:

– Не будь на земле кофе, я бы помер.

Я оглядываю комнату: все на месте, не хватает только анорексика Соломона (хотя я видел, как он осторожно выглядывал из своей комнаты – натурально как скелет из шкафа) и Ноэль. Интересно, где она? На снятии замеров ее тоже не было видно. Может, ей дали разрешение на выход? Я хотел бы увидеть ее вечером, как договаривались. Вообще-то, это будет как-никак мое первое в жизни свидание.

– А я скажу, что именно меня беспокоит, – доверительно говорит Бобби, наклонившись над своим кофе. – Все из-за проклятой кофты. – Он тычет в свою толстовку, где красуется Марсианин Марвин, повелитель мира. – Как можно идти на комиссию в этом?

– Ха! – подает голос Джонни. – Марвин – это сила!

– Заткнись, чувак, я серьезно.

– У меня есть нормальная рубашка, – говорю я.

– Что? – Бобби смотрит на меня с удивлением.

– У меня есть рубашки, я тебе одолжу.

– Что? Ты мне одолжишь?

– Конечно. Какой у тебя размер?

– Эмка. А у тебя?

– У меня детская элька.

– А по-нормальному это какой размер? – Бобби поворачивается за помощью к Джонни.

– Я и не знал, что у детей есть размеры, – недоумевает тот.