Слепцова Жозефина Адамовна рассказывала: «… Затеял он было коммуну на Знаменской улице в Петербурге, думая удешевить жизнь многих при общей квартире и общем труде, устраивал в коммуне литературные вечера и беседы, но общий труд не привился, он был еще не современен, да и полиция небывалую диковину стала преследовать, так дело тем и кончилось».

Действительно, полиция проявляла к коммуне большой интерес. Эти обстоятельства ускорили распад коммуны, которая просуществовала меньше года: с 1 сентября 1863 года по июнь 1864 года. Впрочем, по воспоминаниям участников, основной причиной распада коммуны стало не только разочарование в общежитии, но стремление провести лето на лоне природы, за городом.

Видимо, в это время произошло сближение Головачева и Панаевой. Ей было интересно узнать, как воплощались в жизнь идеи любимого ею Чернышевского. Аполлон же еще более очаровывался умной и красивой дамой. Она засыпала его дельными вопросами, высказывала здравые суждения и производила впечатление человека интеллектуально развитого и свободомыслящего. Авдотья Яковлевна, хоть и располнела, не утратила своей общепризнанной красоты. «То была красивая полная брюнетка лет под пятьдесят, цыганского типа, с умными и приветливыми глазами», – вспоминала очевидица. Ее знойная красота по-прежнему покоряла мужчин. И, несмотря на двенадцатилетнюю разницу в годах, Головачев влюбился.

Притяжение оказалось взаимным. Столько лет связанная с хилым, болезненным раздражительным мужчиной (последние годы – скорее духовно), Авдотья Яковлевна Панаева снова ощутила себя желанной и потянулась навстречу новому чувству. Но теперь она, хотя теоретически и разделяла взгляды «эмансипаторов», свободных отношений допускать не желала. Целью виделся ребенок, у которого будет отец. Однако и Головачев стремился закрепить за собой обладание этой зрелой, великолепной, роскошной женщиной.

В конце 1864 года был заключен законный брак вдовы Авдотьи Панаевой и дворянина Аполлона Головачева. Некрасов чуть не умер от ревности. Совершенно безосновательно утверждение некоторых литературоведов, что Панаеву выдал замуж сам Некрасов.

Первое время новая семья была стеснена в средствах. Головачев получал сто рублей в месяц жалованья за свои секретарские обязанности и пятьдесят рублей с листа за библиографию. Для сравнения: «квартира ходила за 1200 рублей в год, говядина первый сорт стоила 8—10 коп. фунт, а вырезка филейная – 30 коп. фунт». Знакомых возмущало, что богатый Некрасов оставил женщину, посвятившую ему жизнь, без средств к существованию. Писатель Ковалевский обращал к Некрасову шуточные стихи, в которых, в частности, увещевал: «Вы когда-то лиру // Посвящали ей. // Дайте ж на квартиру // Несколько рублей».

Последняя запись о получении Панаевой денег на хозяйственные расходы из кассы «Современника» относится к 25 января 1865 года. А в феврале негодующий Некрасов выдал А.Я. Панаевой-Головачевой 5 тысяч рублей серебром наличными деньгами и на 34 тысячи рублей серебром заемных взамен права ее на часть выгод, могущих получиться от издания «Современника». Кроме того, 9 тысяч рублей серебром Некрасов должен был уплатить наследнице в три срока. Первые 3 тысячи из них были уплачены 5 мая 1866 года[20]. Даже из могилы Иван Иванович Панаев протягивал руку помощи женщине, остававшейся до конца жизни его женой.

Некрасов стал единственным владельцем издания.

Эти денежные расчеты стали прощанием Авдотьи Яковлевны с Некрасовым, человеком, перевернувшим ее жизнь, принесший ей столько счастья – и столько горя. Отныне она шла своей дорогой, оставив в прошлом все сомнения, муки ревности, унижения и обманы.

В сорок пять лет она начинала новую жизнь.

Разные дороги

За Головачевым как неблагонадежным человеком, участником знаменской коммуны, было установлено наблюдение. Из полицейского донесения следовало: «В начале прошлого 1865 года Головачев предпринял издание газеты «Народная летопись», но издание это не продолжалось и году. Головачев – человек грязный не только в нравственном отношении, но и наружно, в сем последнем случае он совершенный нигилист, а по образу мыслей своих человек совершенно неблагонадежный. Он второй уже год как приобрел в свою собственность типографию… у Вознесенского моста, в доме Китнера, находится в постоянных сношениях с известною также по-своему чрезвычайно вредному направлению женскою переплетною Печаткиной». Так превратно истолковывались стремления Головачева просветить общество изданием переводов сочинений Милля («Утилитарианизм и свобода»), Дарвина, Прудона, работ И.М. Сеченова.

Привыкши жить широко и хлебосольно, Авдотья Яковлевна продолжала свой прежний образ жизни и очень скоро спустила большую часть наследства, в чем ей помог ее муж, «всегда беспечный, имевший несчастную слабость щеголять своей ножкой и потому покупавший чуть ли не каждый месяц новые ботинки или сапоги, которые вечно жали ему ноги и не позволяли ходить». Но Авдотья воспринимала происходящее как через розовую дымку: она была беременна. Поглощенная созревающей в ней новой жизнью, женщина не желала отзываться на голоса из большого мира. Она стала ленивой и медлительной, боялась упасть – не потому, что падение угрожает ребенку в утробе, а потому, что можно повредить суставы, которые у беременных делаются слишком подвижными, подготавливая тело к появлению младенца. Она на каждом шагу подчиняла себя разнообразным ограничениям, очень береглась и готовилась к самому важному делу своей теперешней жизни – рождению ребенка.

Фотопортрет Авдотьи Панаевой

1 января 1866 года на свет появилась девочка, получившая имя матери – Евдокия. Эти поздние благополучные роды стали вершиной жизни Панаевой-Головачевой. 46-летняя Авдотья Яковлевна полностью погрузилась в свое наконец-то пришедшее материнство. Только она и девочка – больше ничего.

Трудно сказать, что чувствовал так и не сумевший подарить ребенка своей подруге и не имевший собственных детей Некрасов. Воспоминания современников на этот счет отсутствуют.

Головачев, человек веселый, безалаберный, транжир, не спешил окунуться в семейный быт и проникнуться положительным духом. Он продолжал свою свободную жизнь. Деньги, полученные за «Современник», уходили. Но предусмотрительная мать отложила на черный день и на образование дочери неприкосновенный запас, и никакие мольбы мужа не могли заставить ее открыть кошелек.

Впрочем, литературная деятельность отца семейства приносила определенный доход. Он печатался, вел интересную полемику с литературными противниками: с Вс. Крестовским, цинически высмеявшим в романе «Панургово стадо» слепцовскую коммуну, и с Лесковым, изобразившим в очерке «Загадочный человек» Слепцова как соблазнителя неопытных девушек.

Как далека теперь была Авдотья Яковлевна от тех бурь, в эпицентре которых существовала еще недавно, которые и теперь сильно волновали литературную общественность!

А между тем положение «Современника» было опасным. В 1865 году редактор получил два предостережения от цензурного комитета.

Авдотью Яковлевну почти не трогали и рассказы о случившемся позоре Некрасова. Поэт-гражданин на обеде в Английском клубе прочитал хвалебную оду Муравьеву-Вешателю, незадолго до этого жестоко подавившему Польское восстание. Шокированы были все присутствующие, и даже некоторые жандармские и гвардейские офицеры, так как поэт настойчиво требовал кары для тех, кого сам же звал на революционные подвиги. Муравьев слушал с брезгливостью и на вопрос Некрасова, следует ли оду напечатать, холодно ответил: «Не стоит».

Текст этого одиозного произведения