провели у моря в Дьеппе. Николай Алексеевич был счастлив в эти дни, а морские купанья и воздух несколько поправили его здоровье. Он считал это лучшими днями в своей жизни и писал сестре: «Я здоров: море – это благодетель слабонервных и хандрящих… Я привык заставлять себя поступать по разуму, очень люблю свободу – всякую и в том числе сердечную, да горе в том, что по натуре я злосчастный Сердечкин». Причиной хорошего настроения и самочувствия было общение с Селин, которая отвечала всем его запросам. Она всегда была с ним ласкова, корректна и ровна, даже чуть холодновата. Как это отличалось от разорванных в клочья чувств с Панаевой… Вернувшись, Некрасов еще долго не забывал Селин и поддерживал с ней переписку. Целых пять лет длился этот роман на расстоянии. И, несмотря на то что со стороны Селин горячая сердечная привязанность отнюдь не просматривалась, он постоянно помогал ей материально.

Авдотье Яковлевне рассказывали об этом доброхоты, но счастливая женщина только улыбалась. Ее уже не волновали эскапады Некрасова. Гораздо актуальнее были дела материальные: Авдотья Яковлевна впала чуть ли не в нищету, держась только пособием из Литературного фонда и субсидией, выдаваемою ей ее племянницей, дочерью Краевского, Ольгой Бильбасовой. Некрасов, благодаря посредничеству сестры Анны, сохранившей добрые отношения с Панаевой, иногда подкидывал ей десяток-другой рублей.

После краха «Современника» Некрасов приобрел право на издание журнала «Отечественные записки», с которым были связаны последние годы его жизни. В это время поэт создал поэму «Кому на Руси жить хорошо» (1866–1876), поэмы о декабристах и их женах: «Дедушка» (1870); «Русские женщины» (1871–1872), сатирическую поэму «Современники» (1875).

Последние годы жизни поэта проникнуты элегическими мотивами, связанными с утратой друзей, осознанием одиночества, тяжелой болезнью. Он все более дорожил присутствием рядом юного, полного жизни существа. Молодую любовницу поэт, по ее собственным словам, «держал как куколку» – дарил дорогие подарки, баловал. Роскошные магазины на Невском проспекте для нее были величайшим источником радостей. Вместе с тем он нанимал ей учителей, чтобы учить грамоте. Иностранные языки девушке так и не дались, так что даром были потрачены деньги. Покровитель водил ее в театры, в концерты, на выставки, чтобы приобщить к прекрасному.

Как Пигмалион, Некрасов стремился из куска свежей плоти создать идеальную женщину. Он учил ее обращению, манерам, которые подметил у светских дам, обучил верховой езде. И скоро она стала сопровождать его на охоту верхом, в шляпе «циммерман», в рейт фраке и в брюках в обтяжку или в изящной амазонке. Все это приводило Некрасова в восторг.

Привязанность поэта не поколебалась даже тогда, когда новая Диана-охотница нечаянно застрелила любимого пса Некрасова – черного пойнтера по кличке Кадо. Горе Некрасова было глубоко. Он обожал своих собак, а Кадо – больше всех. Но ни одного слова упрека он не бросил даже сгоряча в адрес подруги. Это не значит, что поэт не страдал. На следующий год около охотничьего домика в Чудове он уложил гранитную плиту с надписью: «Здесь похоронен Кадо – черный пойнтер, был превосходен на охоте и незаменимый друг дома. Родился 15 июля 1868 г. Убит случайно на охоте».

После этого Некрасов, посвятивший охотничьим забавам 43 года своей жизни, навсегда повесил ружье на гвоздь.

Но можно ли было долго сердиться на эту юную свежую женщину, которая целовал руки поэта, учила наизусть его стихи и восхищалась и рифмами, и автором? В то же время окружающие отмечали какое-то натянутой отношение Феклы к Николаю Алексеевичу, «там не было откровенности и правды». К ним приходило мало знакомых, и одной из причин этого была не особенная приветливость хозяйки.

Фекла Анисимовна, разгуливающая под померанцами княгини Голицыной, выглядела гротескно. Ее смешное имя Николай Алексеевич изменил на звучное – Зинаида Николаевна. Правда, Анна Буткевич, любимая сестра поэта, сразу возненавидевшая содержанку, утверждала, что Зинаидой она стала еще в том доме на Офицерской улице, где принято облагораживать всяких Фросек, Акулек, Матрешек…

Другая сестра (по отцу), Елизавета Фохт-Рюмлинг, провела настоящее расследование: «Она была из веселого дома, с Офицерской улицы. Я и дом этот помню, там была мастерская слесаря, а над мастерской висел ключ – вместо вывески, – и вот у жены слесаря было 3 или 4 «воспитанницы», к которым приезжали гости… Их гостиная так и называлась «Под ключом». Когда закутят мужчины – «едем под ключ». Зина была из-под ключа… Она меня очень обидела: говорила мне – я дам вам денег, вот чуть только получу за «Последние песни» (Некрасов ей предоставил доход с этой книжки) – но, конечно, не дала, обманула. Одевалась она безвкусно – и сама была похожа на лошадь. Лицо лошадиное. Была она пошлая мещанка – лживая, завистливая. Когда умер у меня муж, она скрыла от Некрасова, боясь, чтобы он не дал мне на похороны».

З.Н. Некрасова

Подростку А.Н. Плещееву подруга Некрасова запомнилась совсем иначе: «Зина была красавицей, располагавшей к себе и нежным взглядом, и всегда приветливой улыбкой. Волосы ее были светлые, профиль на редкость правильный, римский, сказал бы я. Душа русской добрейшей женщины чувствовалась в ней с первого знакомства».

Есть и прямо-таки панегирические рассказы про Феклу-Зинаиду. Это и создание Некрасову разнообразных бытовых удобств, и постоянное бдение у постели больного поэта, и пресловутое целование рук, и даже полное душевное единение. Но нельзя поспорить с очевидным: именно эта женщина оставалась с Некрасовым до конца его последних страшных дней.

Но даже рядом с такой любящей, удобной, бесконфликтной подругой поэт иногда взрывался горькими строками:

Где твое личико смуглоеНынче, смеется кому?Эх, одиночество круглоеНе посулю никому…

Еще в 1874 году Некрасов представил Зину своей семье. Они не пожелали ее принять, уверенные, что эта хитрая безграмотная плебейка появилась рядом с Некрасовым лишь для того, чтобы получить наследство.

Поэт с середины 1876 года стал чувствовать себя особенно плохо. Еще два года назад он несколько раз консультировался у доктора Николая Андреевича Белоголового, выпускника Медико-хирургической академии, жалуясь на недомогание, вялость, острую невралгическую боль. Однако он еще держался, работал, бывал в редакции, ездил на охоту. Имея рядом молодую покорную – бесконфликтную – возлюбленную, он не мог забыть другую, навсегда потерянную им. На расстоянии забылись ее оплывшее лицо, морщины, полнота – она осталась в его памяти невысокой, но стройной красавицей с осиной талией и манящим взглядом. Одно из самых своих знаменитых стихотворных произведений – «Три элегии» – он посвятил Панаевой:

Бьется сердце беспокойное,Отуманились глаза.Дуновенье страсти знойноеНалетело, как гроза.Вспоминаю очи ясныеДальней странницы моей,Повторяю стансы страстные,Что сложил когда-то ей.Я зову ее, желанную:Улетим с тобою вновьВ ту страну обетованную,Где венчала нас любовь!Розы там цветут душистые,Там лазурней небеса,Соловьи там голосистее,Густолиственней леса…

Но Авдотья не откликалась.