Кузьма Малов ходил по дому, вокруг мебели, касался ковров и всё, что видел, сверял с актом описи и ареста. В какой-то момент ему показалось, что юноша наблюдает за ним с насмешкой и даже с отвращением.

— Может быть, я не вовремя, но не обессудь, — сказал Кузьма, останавливаясь перед молодым Бигельманом. — Меня в ваш дом привёл служебный долг.

— Всё в порядке, — вяло ответил юноша. — Я знал, что вы придёте, и ждал вас. Так что…

— Вам, наверное, будет трудно отвечать на мои вопросы, — сказал Кузьма, — но я вынужден задавать их.

— Вас интересует, как я намереваюсь поступить с имуществом после того, как вступлю в права наследства?

— Да именно, — вздохнул Кузьма. — Только хочу вас предупредить, что с имущества арест может быть снят только по решению суда.

— Мне известно это, — сказал юноша. — Можете не сомневаться, всё, что внесено в акт описи и ареста, так и останется в этом доме.

— А вы? Вам есть на что жить? — полюбопытствовал Кузьма. — Наверное, невыносимо жить впроголодь среди богатства и роскоши в доме?

— У меня есть немного денег, — тихо ответил юноша. — На первое время хватит.

Ресницы его дрогнули, он прикрыл веки и снова опустил голову. Проверив имущество и убедившись, что всё на месте, Кузьма уселся в кресло напротив юноши:

— Конечно, это не моё дело, но как ты собираешься жить дальше?

Его вопрос заставил Бигельмана напрячься. Юноша судорожно вздохнул и промолчал. Кузьма с сожалением осознал, что причинил ему боль. Жалкий, несчастный, выросший в роскоши и достатке, он, скорее всего, не имел ни малейшего представлении о жизни.

По дороге к месту службы с Кузьмой творилось что-то странное: он ловил себя на мысли, что думает о юноше так, словно чем-то виноват перед ним. Затем чувство вины сменилось другим, совсем уж неожиданным: сожалением о том, что именно сегодня ему пришлось прийти в дом ювелира-самоубийцы, который, разорившись, ушёл из жизни, оставив на произвол судьбы единственного сына. И сразу же мир для Кузьмы стал бледнее, постылее и однообразнее, ещё более подчеркнув всю отвратительность и монотонность будничной жизни…

* * *

Сибагат Ибрагимович Халилов лежал на кровати в больничной палате и думал о дальнейшей своей жизни и превратностях судьбы. Казалось бы, всё, что им было задумано, должно было исполниться, но… Счастье, так долго сопутствовавшее ему, вдруг проявило свою изменчивость. До самой своей смерти человек одержим счастьем как всемогущим таинством. Он приносит ему в жертву всё, видит в нём свою надежду. Человек надеется, что счастье никогда не покинет его, но оно не всегда дарует ему все блага. Счастье покидает «счастливчика» в самый благоприятный момент, когда он полон надежд и верит в свою звезду, но… А потом наступает разочарование. Сибагат Ибрагимович был огорчён, разочарован, уничтожен этим предательством. В его душе кипело и клокотало бешенство, но легче от этого не становилось. Ничего не приводило его в такую ярость, как разочарование в счастье, которое отвернулось от него. Он всегда надеялся на счастье, которое долгое время не оставляло его. Он верил, что воображаемое, неуловимое счастье у него в кармане, а потом… Что потом? Разочарование в покинувшем его счастье, казалось, потрясло его больше, чем ожидаемые суд и смертный приговор.

Халилов вздрогнул, почувствовав на себе взгляд, и открыл слезящиеся глаза. В нескольких шагах от его кровати, в дверном проёме, стоял Митрофан Бурматов.

— Однако тебя основательно поколотили, Сибагат, — сказал он. — Никогда бы не узнал, если бы не знал точно, что в этой постели отлёживаешься ты.

Халилову стало не по себе — в словах сыщика ему почудился какой-то скрытый смысл. Однако он сделал вид, что не понял его, и снова закрыл глаза.

В палату вошёл врач. Он приблизился к кровати и склонился над Сибагатом Ибрагимовичем.

— Мне плохо, — прохрипел Халилов. — Сделайте мне укол снотворного.

Ему действительно было плохо: бросало то в жар, то в холод, зубы стучали.

— После обхода пришлю сестру, и она сделает тебе укол, — пообещал врач, направляясь к выходу.

Когда доктор вышел, Бурматов встал в небрежной позе посреди небольшой палаты и с задумчивым видом замер. Он словно прожигал взглядом Халилова. Затем он несколько минут, хмуря лоб, прохаживался по палате, после чего остановился перед кроватью Сибагата Ибрагимовича.

— Ты чего ко мне явился, подлец? — простонал тот чуть слышно. — Ты уже упёк меня за решётку, так чего от меня понадобилось ещё?

— Право, мне радостно узнать, что рассудок твой в норме, — всплеснул руками Бурматов и присел на табурет. — Ну а если мозги твои в порядке, то готов ли ты к здравомыслящей беседе?

Сибагат Ибрагимович посмотрел в глаза сыщику.

— Не готов, — сказал он хмуро. — Нам не о чем разговаривать, уходи.

Бурматов достал из кармана пальто папиросу и закурил.

— Я всегда считал тебя умным человеком, Сибагат, — сказал он, выпуская в потолок клубы дыма. — Особенно, когда изучил твоё дело.

— Оговорил я себя, — мрачно огрызнулся Халилов. — Брехня всё то, что я говорил на следствии.

Митрофан развёл руками.

— Не пудри мне мозги, придурок старый, — ухмыльнулся он. — Уж кто-кто, а мы-то с тобой знаем, что все твои слова — сплошная истина.

Сибагат Ибрагимович, стиснув зубы, промолчал. Склонившись над ним, Бурматов схватил его за руку и так больно ущипнул чуть выше локтя, что тот взвыл от нестерпимой боли.

— Молчи, не молчи, а я вытащу из тебя то, за чем пришёл, и не надейся хоть что-то утаить от меня, — сказал он и снова уселся на табурет.

У Сибагата Ибрагимовича потемнело в глазах, а в висках запульсировала кровь. Он закрыл глаза и…

— Эй, кто-нибудь! — громко крикнул Митрофан, повернувшись к двери. — Старику плохо, поспешите!

В дверном проёме появилось невозмутимое лицо охранника, но тут же исчезло. В палату вбежала испуганная медсестра, сделала Халилову укол. Бурматов закрыл за ней дверь и вернулся на своё место у изголовья кровати Халилова.

Когда Сибагат Ибрагимович открыл глаза, тут же натолкнулся на изучающий взгляд сыщика.

— Это я напомнил тебе, кто ты теперь есть на самом деле, — усмехнулся Митрофан. — Ты есть никто! Уголовники тебя не приняли, отметелили «по-свойски». Полицейские и охранники тоже могут угостить тебя тумаком в любое время. А на каторге, рухлядь старая, тебя будут дубасить все, кому не лень. Там не жалуют таких, как ты, ублюдков, обагривших руки кровью близких родственников.

Глядя на него, Сибагат Ибрагимович вдруг понял, что только сейчас настоящая сущность Бурматова раскрылась перед ним. С виду ироничный, добродушный, честный и порядочный человек, а в действительности — расчётливый и беспощадный хищник.

— Что ты добиваешься ещё от меня, говори? — проговорил он глухим, надтреснутым голосом.