Это место было спрятано среди болот и чащоб, так что добраться сюда трудно. Но снег хранит любые отпечатки охотнее заболоченной земли и трав, преданнее служит чужакам и нечестивцам, напавшим на след.

Снежинки становились крупнее и обильнее, и лес кругом превращался в шум. Вот бы этой ночью была метель, чтобы укрыла она следы пришедшей…

Илька смотрела то на одну пустую верёвку, то на другую, представляя, как через них души вытекали из тел и вливались в деревья. Те виделись ей такими же гибкими тварями, что бродили в лесу, лишённые обители и всякого добра, но светлыми, искрящимися. Взгляд не тонул в них, как в пустоте, а скользил по ним, как по гладким бокам нерп. Но то были лишь мысли и воображение.

Руки ныли от напряжения, но некому больше было хоронить Бабушку, последнюю нойту, оставшуюся в Ве. Илька посмотрела наконец и на неё. Ей хотелось увидеть дух Бабушки, текущий по веревке к древесным сокам, но тот прятался от её глаз. Она могла рассмотреть только закутанное с головой в изношенный плащ небольшое тело, чьи острые и сухие углы торчали под плотной тканью, обличая расположение плеч, локтей и коленей. Всё, что осталось от колдуньи…

Теперь она будет принадлежать небу, куда тянутся дубовые ветви и звенящие листья, и подземелью, в которое устремляются могучие корни…

Илька не чувствовала ничего. Верно, она ещё не успела понять и осмыслить то, что случилось с Бабушкой накануне самой длинной ночи. В голове было пусто, и тишина заснеженного леса звенела в ушах пчелиным роем.

Прежде чем уйти, нужно будет сотворить ещё один краткий обряд и поблагодарить Священную рощу за то, что она приняла Бабушку. Илька разлепила губы, собираясь произнести нужную речь, вот только ни одно слово не лезло на язык. Она оцепенела, чувствуя, что тут уж расплачется, обидевшись на собственную бестолковость и немощность.

Собравшись с мыслями, она наконец нашла необходимые слова в сознании, но произнесла их молча, веря, что в глазах её роща всё увидит и прочтёт.

После она повернулась к дубам спиной и обратилась к лесу, зовя теперь волков и рысей, чтобы те набили брюхо и чужая остановившаяся кровь стала их живыми и горячими телесными соками. Она окликнула бы и медведей, да только они спали и видели сны о лете. Позвала зверей да замолвила, чтобы её не тронули, а лишь приняли Бабушку.

Илька заткнула за пояс снегоступы, вернула на ноги лыжи и нерешительно шагнула прочь от Священной рощи. Обернулась, в последний раз взглянув на то, что осталось от родного человека, и пошла по своим же оставленным следам. Снег был разворошён носилками, сооружёнными из лыж и еловых веток, и прибит. Обратно идти было проще: Илька отдала лесу ту, кто пришла из него.

Ноги и руки дрожали от усталости, но Илька спешила уйти из леса до наступления темноты. Та уже пробиралась в лес, оседлав чёрных тварей, вьющихся уродливыми растрёпанными лентами меж деревьев. Зимой они были особенно приметны. Впереди, то и дело сходя с тропы да всё обнюхивая, трусила на коротких лапках собака Блоха. Животинка была весела и жизнерадостна – хлопоты людей мало волновали её. Главное, что сама хозяйка жива, а остальное как-нибудь само уложится. Блоха не видела тварей. Ей было не дано. Но также она и не видела, как уснула Бабушка, потому что отвязалась в тот день и убежала в Ве попрошайничать и играть с детворой.

Блоха вернулась той же ночью и, увидев растерянную и плачущую Ильку, принялась выть и метаться. Мать, не стерпевшая такого поведения собаки, выгнала её из дому, оставив на морозе. Блоха продолжала выть и там, и на поднятый ею скулёж отвечали сторожевые псы с соседних, жмущихся к лесу ферм.

А Илька всё видела. Бабушка, чувствуя слабость в ногах, не стала уходить далеко от жилища, а спряталась за его стеной, взяв внучку с собой. Разожгла небольшой костёр и, дыша густым дымом трав, уснула, отпустив свой дух в далёкое странствие. Утром приходила какая-то женщина из Ве и спрашивала Бабушку о своей болезни, подарив живого петуха. За её судьбой и отправился дух нойты, вот только возвращаться ему пришлось в омертвевшее, холодеющее тело. Бабушка оказалась слишком слаба и стара, чтобы выдержать путь к далёким звёздам и сущности земли.

Никто не знал её настоящего имени. Даже сама Илька. Колдунью так и звали – Бабушка. Ильке невольно думалось, что нойта пришла в этот мир уже такой – низенькой, сморщенной, сухонькой, но подвижной старушкой с живым и улыбчивым лицом. Будто никогда не была Бабушка ни младенцем, ни молодухой. В Ве недолюбливали её, остерегались, подозревая в ней великую силу, но никто никогда не смел обидеть её. Напротив, к Бабушке шли за помощью, когда случалось горе. Она плохо говорила на датском, но слов, которые она знала, хватало, чтобы рассказать страждущим о судьбах и хворях.

Никто не знал, почему она не ушла из Ве, когда тот захлестнула война. Лесные племена гибли и уходили дальше от Ве, кругом росли фермы, падали под звон топоров вековые деревья, и город ширился, принимая новых переселенцев – свеев и гётов, а Бабушка продолжала жить в своём крохотном жилище на отшибе, сначала обучая сейдам сына, а после внучку. Она была как собака, привязанная к своей будке. Она не ушла даже тогда, когда река пересохла и начала стремительно мелеть, превращаясь в разрозненные болотистые озёра. Многие тогда ушли, но не Бабушка со своей семьёй.

Наконец она покинула Ве. Только в этот раз навсегда. Покинула и Ильку, оставив наедине с вечно раздражённой и недовольной матерью, от которой проще дождаться брани, чем помощи.

От внезапно нахлынувших чувств Илька остановилась, воткнула палки в снег. Она подозвала Блоху. Хотелось коснуться живого преданного существа, зарыться пальцами в жёсткую шёрстку, чтобы успокоиться. Собака послушно вернулась к хозяйке и, отряхнувшись от прилипшего к бокам снега, принялась прыгать на ноги Ильки. Догадалась хитрая, что её будут гладить. На губах девушки дрогнула улыбка. Илька сняла варежки, присела и потянулась к Блохе, даже не отругав в этот раз, что собака чуть не изваляла хозяйку в снегу. Вовремя не отучила прыгать на ноги и живот, а теперь уж не до того.

– Остались мы с тобой, Блоха, – прошептала Илька, зарывшись пальцами в светло-коричневую длинную шёрстку. Собака походила на пук потемневшей соломы, и шерсть её была столь же жестка и неопрятна. – И ещё мать.