и теперь в случае штурма нужно будет нашим солдатам дать приказ, чтобы кололи только в живот да пониже.

– Об этих кольчугах говорят ведь давно, – заметил Витя. – Однако сколько убитых французов не приходилось мне видеть, все без кольчуг.

– Что же тут такого? Прежде их готовили у них там, на заводах, а теперь наконец прислали, – возразил Лесли, но тут же добавил с чувством: – Нет, едва ли дождемся мы от Горчакова, что он выгонит союзников! Не тот, кого надо сюда! А сколько золотых людей погибает у нас тут ни за что ни про что! Мы стреляем по французским батареям только, а французы – по нашим прикрытиям, а не держать прикрытий близко нельзя нам: мы под угрозой штурма, а совсем не французы… До чего это мерзко! Кажется, легче бы в Сибирь пойти на каторгу, чем каждый день видеть, как около тебя валятся люди от бомб… У меня денщик, Иван, живет в городе на моей квартире, и я ему ведь запрещаю ко мне на батарею шляться каждый день, а он все-таки каждый день является, и сегодня был. «Зачем ты, – говорю, – сюда?» – «Да у меня, – говорит, – сердце болит». – «Сердце? – кричу на него. – А как хлопнет тебя здесь, так что только мокро останется?» – «Что же делать, – говорит, – хлопнуть и на квартире могут, а тут я все-таки вижу своими глазами, что вы живы-здоровы, вот мне и радость…» Какой народ! А вот снарядов мало делают… Один луганский завод – что же он может? А без снарядов самый раззолотой народ все равно не выдержит…

Хлапонин, слушая Лесли-младшего, представлял на его месте, рядом с собою на смолистом сосновом бревне, Лесли-старшего – так ли бы он говорил теперь?

Тот был более рослый и плотный, но ведь чего-нибудь да стоит выдержать десять с половиной месяцев осады! Ведь каждые сутки недосыпал этот юный командир батареи два-три, а когда и четыре часа, не говоря уже о том, что каждый день глядела на него смерть.

Он старался держаться бодро, но вид у него был очень усталый, лицо хотя и загорелое, но худощекое, нос острый, глаза впалые, и загорались они, только когда он возмущался, потом как-то сразу потухали… Усталость прозвучала и в словах его, сказанных с некоторым подъемом:

– Эх, кабы вздумали все эти мерзавцы убираться от нас ко всем чертям, сам бы пошел помогать им грузить на суда их мортиры проклятые! Так они мне надоели!..

Хлапонин знал, что Лесли, на короткое время оставивший свою батарею, чтобы немного встряхнуться, проветриться, скоро должен будет опять вернуться туда же, а потом – ночь, когда нужно будет чиниться под навесным огнем мортир, и у него уже навертывался вопрос, долго ли еще может выдержать такое нечеловеческое напряжение он, тонкий, с узкими кистями рук, и, как бы угадывая этот зарождавшийся в нем вопрос, Лесли продолжал горячо:

– Если бы не такой начальник отделения, как наш Керн Федор Сергеич, который относится ко всем нам, флотским, вообще и ко мне в частности как отец родной, тут бы и не вынести всего… Очень добрый человек и веселый и кормит нас на убой, хотя по мне это и не видно, – совершенно на убой!

– Да уже порядочно и убито, – заметил Витя, а Лесли отозвался на это:

– Типун вам на язык! – но тут же добавил повеселев: – А вот и Прасковья Ивановна вылезает из берлоги!

И Хлапонин увидел матерую, как двадцатилетняя медведица, совершенно несокрушимого облика сестру милосердия Малахова кургана, в линялом коричневом платье, в белом легком шерстяном лопухе вместо чепца. Ее ноги совершенно необыкновенной толщины в щиколотках были без чулок и в парусиновых туфлях, а голые до локтей руки висели, как плахи, из которых, постаравшись, мог бы вылепить скульптор обычные женские руки, много отбросив лишнего.

Хлапонин, хотя и слышал уже о ней, не ожидал все-таки таких мощных форм: это особенно бросалось в глаза, когда он сравнивал ее, подходившую к ним, с лейтенантом Лесли. Она же, подойдя, протянула неторопливо всем по очереди свою совершенно медвежью лапу и прогудела:

– А что вы такое чавкаете, голуби сизые?

– Угадай что, – отозвался ей Витя.

– Шиколад, по губам твоим вижу… Кто угощатель из вас? Давай-ка и мне тоже… Мущинское это дело разве – шиколад жевать?

Витя протянул ей половину плитки.

– Ага, – сказала она довольно, оглядев и понюхав плитку, – еще и сорт неплохой… Где же это здесь продают такой?

– На Северной все есть, у Серебрякова в ресторации, – ответил Витя.

Она же, оглядевшись, села не рядом с ними на бревно, а против них, на другие бревна, чтобы видеть их всех троих, чтобы поговорить со всеми. Она была общительного характера и любила поговорить о разных разностях, когда не находилось ей работы по части перевязок.

– Вот погоди, война кончится, приезжай тогда в Петербург, невесту тебе найду, – говорила она, обращаясь к Вите. – Мальчишка хотя еще, ну авось до того времени подрастешь на вершочек.

– Постой-ка, Прасковья Ивановна, так нельзя, – притворно-обиженно сказал Лесли. – Ведь это ты мне обещалась невесту хорошую найти – и красавицу, и чтобы с приданым!

– Что ты испугался так! Одна, что ли, у меня невеста на примете? – укорила его Прасковья Ивановна. – Эх, голова! Голова! А еще батареей командует!.. В Петербурге невест на всех на вас хватит, не бойся!

– Я не боюсь, что не хватит, да ведь не всех же ты знаешь, Прасковья Ивановна, – продолжал шутливо спорить Лесли.

– Всех не всех, а порядочно знаю… И этому тоже невесту найду, – показала пальцем Прасковья Ивановна на Хлапонина, сидевшего в середине.

– Нет-нет, мне не нужно, я женат, – засмеялся Хлапонин, с недоумением глядевший на старуху, которая, впрочем, оказалась не такой уж старой (да ей и действительно не было еще и пятидесяти), – старила ее только чрезмерная мощь тела да очень крупные черты лица, загорелого притом до черноты.

– Вот и хорошо, что женат: мне, значит, хлопот-забот поменьше будет, – ну а с этими-то двумя уж управлюсь – женю… Столько народу пропадает что ни день! Подумать надо, как это теперь прорехи такие залатать! Все люди молодые стараться об этом должны… У тебя-то ребятишек много ли? – обратилась Прасковья Ивановна к Хлапонину, жуя шоколад.

Хлапонин хотя и слышал о ней раньше, но представлял ее все-таки не настолько внушительно мощной, а теперь здесь, на Корниловском бастионе, основной твердыне Севастополя, сидела прямо против него на смолистых краснокорых сосновых русских бревнах как будто вся целиком простонародная Россия, грубоватая, правда, но не зря же старавшаяся на протяжении многих веков пошире и покрепче удержаться на