как-то вне сознания появившуюся во всем его теле радость от постигшей его удачи, Хлапонин чувствовал в то же время и то, как на смену радости приходит слабость, расслабленность, дававшая ему знать, что он не вполне еще оправился от своей страшной контузии, и он делал усилия, чтобы, идя к горже бастиона на шаг впереди пластуна Чумаченко, ставить ноги как можно тверже, чтобы не выдать своей взволнованности этому молодчаге унтеру с двумя Георгиями за храбрость.

А унтер действительно следил во все глаза за каждым его шагом и вдруг сказал совершенно для него неожиданно, выдвигаясь вперед:

– Не признали меня, Митрий Митрич?

Хлапонин остановился.

Пластун держал руку «под козырек», как было принято при разговоре нижнего чина с офицером только здесь, в Севастополе (прежде он должен был бы снять свою шапку и держать ее в опущенной по шву левой руке) глаза его не то чтобы улыбались, но в них не было и той напряженности, подчиненности, какая обычно вколачивалась долговременной муштрой. Это были простодушно-деревенские глаза казачка Терешки, и Хлапонин вскрикнул, пораженный неожиданностью:

– Терешка, ты?

Он не положил ему рук на плечи, как это дважды сделал адмирал Нахимов, и не расцеловался с ним чинно три раза накрест, а остановился, чрезвычайно изумленный только, не то чтобы обрадованный нечаянной встречей. Это отметил цепко впившийся в него глазами Терентий и промолчал на его вопрос, выжидая.

А Хлапонин быстро вызвал из памяти первый допрос свой в кабинете жандармского подполковника Рауха, когда неожиданно для себя так обессилел он, оскорбленный до глубины души бессмысленным подозрением, что закричал истерзанно: «Лиза!.. Лиза!»

Точно стенка, прозрачная, правда, однако все же проницаемая, возникла вдруг между ним и Терентием, и он только сказал не улыбнувшись:

– Опусти руку!

Потом он пошел дальше, хотя и медленнее, чем шел до этого, а Терентий старался держаться за ним сзади на полшага, по-прежнему выжидая.

– Почему ты вдруг стал пластун? – спросил, пройдя десятка два шагов, Хлапонин.

– На Кубань после того попал, – не решаясь уже называть Хлапонина по имени-отчеству, однако не желая еще добавлять и «ваше благородие», ответил Терентий.

– Там ты и стал Чумаченком?

– Надо же было как-нибудь… Чумаков я назвался поперва, а Чумаченко – это уж опосля того, там ведь хохлы все, на Кубани.

– Наделал ты делов, Терентий! – укоризненно, полуобернувшись к нему, сказал Хлапонин, когда подходил уже к горже.

– Это там то есть, или вы о теперешнем говорите?

Терентий не то чтобы сознательно запутывал смысл сказанного Хлапониным, он действительно не совсем и не сразу здесь, на Малаховом кургане, где получил он свои кресты и басоны, перенесся вдруг в прошлое, и Хлапонин повторил сказанное другими словами:

– Зачем убил Василия Матвеича?

Это был тот самый вопрос, которого ожидал и которого боялся Терентий.

Он остановился, снял свою папаху и сказал торжественно:

– Митрий Митрич! Мне суд что?.. Кнутом засечь меня, конечно, могут, або палками до смерти, так я ведь себе скорую смерть и здесь могу получить, как вы сейчас сами изволили видеть: Прасковья Ивановна наша заработала!.. И сколько арестантов тут сидело – полголовы брито, – то где они теперь? Не в остроге сидят, а тоже на бастионах свое отбывают, и какие из них есть давно на кладбище… а какие кресты уж носят, как и я тоже, и, стало быть, считаются не арестанты больше… Митрий Митрич! Я сознаю – против вас грех сделал, как вам он считается дядя родной, и, конечно, против семейства свово, как им, бедным, что жене, что ребятам, теперь, должно, каторга, а не жизнь, – это я все сознаю, Митрий Митрич, но тогда мне на него зло большое было – на все я решился. Кабы ж я знал тогда, что вы об нем сожалевать будете, Митрий Митрич!

– Надень шапку! – сказал Хлапонин командным тоном.

– Слушаю-с! – И Терентий надвинул папаху сначала на лоб, потом поправил ее, сдвинув набок.

– Мне из-за тебя пришлось много перенести, также и жене моей, – медленно сказал Хлапонин, смотря на него, однако, не зло, только серьезно.

– А как же это могло, Митрий Митрич? – изумился Терентий, впрочем, уже догадываясь о том, что не приходило ему на ум раньше.

– Я и сейчас, должно быть, остаюсь под следствием – вот «как это могло»… Да, кажется, и не я один, а и жена тоже.

– Митрий Митрич? Как же можно такое? Я объявлюсь в таком разе, и пусть что хотят со мной, а с вас чтобы снято было! Сейчас могу пойтить объявиться жандармам, Митрий Митрич!

И Терентий снял папаху и ждал.

– Надень шапку! – по-прежнему сказал Хлапонин. – С этим спешить незачем: может, нас обоих в эту же ночь убьют.

– Так точно, все может быть, Митрий Митрич, – радостно согласился с этим Терентий, надевая папаху. – А супругу вашу я, когда в госпитале лежал на Северной, в окошко видал… Хотел было дойтить до них от большой радости, да вот нога помешала, – он показал на бедро.

– Что, ранен был?

– Штыком француз проткнул в секрете… Это когда я ихнего офицера заарканил – может, слыхали про это… Адмирал Нахимов покойный, Павел Степаныч, дай Бог царство небесное, – Терентий перекрестился, – сам мне вот этот крест тогда навешивали, – показал он пальцем, – а этот раньше – за английского офицера…

И столько совсем ребячьего желания не то чтобы похвастаться, а доставить удовольствие, чуть-чуть хотя бы порадовать, было в этих словах и жестах Терентия, что Хлапонин невольно улыбнулся слегка: только казачок Терешка, бывало, говорил с таким жаром, соблазняя его идти на охоту за утками на Донец.

– Об этом что говорить, Терентий: отличился, это я вижу, – проговорил он уже куда более мягко.

– А на Кавказе в плену у черкесов был, Митрий Митрич, – счел удобным именно теперь сказать Терентий.

– И в плену успел побывать? Как же ты вырвался? – удивленно спросил Хлапонин.

– Вот память об этом ношу, – приподнял несколько свой кинжал Терентий. – Я там заместо пластуна в секрете в камышах сидел – ну, черкес меня на аркан, вроде как я того офицера французского… Здоровый там один оказался – сажень высоты, – это его и кинжал был, а ко мне попал.

– Зарезал ты его, что ли, этим кинжалом?

– Зарезал, а как же? Не зарезал бы, ходил бы и до сих там у них в ишаках… А кабы француза того, какой меня штыком угадал в это место, не зарезал я тем кинжалом, то и вас бы я не побачил, Митрий Митрич: на то ж она и называется война!.. А как с Лукерьей моей, с детишками не воюют там, Митрий Митрич? – спросил