Весь этот день старый учитель не попадается ей на глаза, и она с надеждой начинает думать, что его уже нет – либо ушел вверх по реке какой-нибудь старой горной тропкой, либо уплыл, притулившись в лодке проезжего рыбака и глядя, как мимо проплывают стены теснины. Возможно, она в деревне последняя; возможно, она последняя на всей реке.

Вечером появляются трое полицейских, начинают прочесывать деревню, светят фонариками в окна, цепляя носками ботинок и приподымая брошенные листы фанеры, но спрятаться от них не составляет труда, и вот уже их катер на подводных крыльях отплывает и с ревом устремляется к следующему поселку.

Она расстилает на столе одеяло и высыпает на него семена из коробочек и банок. Вот рутабага, вот баклажан, цветная капуста, капуста белокочанная, салат пак-чой (который тоже есть разновидность капусты)… Просо, каштан, редис. Голос матери: Семена – это сны, которые видят растения, когда спят. Семена большие, размером с монету; семена мелкие, легкие как дыхание. Все туда, все на одеяло. Опустошив все ячейки своего хранилища, она связывает углы одеяла крест-накрест вместе, получается увесистый узел.

Поднимает его, взвешивает на руке: тяжеленький, как ребенок. Солнце тем временем катится вниз, чтобы зайти за ближнюю гору. К этому моменту отводной канал перекрывают и перед плотиной начинает накапливаться вода.

Надеть шерстяную шапку. Жакет. Свои тарелки хранительница семян оставляет на полке шкафа.

В последний раз она спускается по лестницам, выходит на Мост Восхищенных Взглядов и садится на парапет. Дневное тепло, исходящее от камней, греет бедра. Все вокруг сияет.

На крышу дома правления садятся птицы. С реки слышится рокот мотора какого-то судна, и как раз когда оно появляется из-за поворота, женщина оборачивается. За ветровым стеклом рулевой, а рядом Ли Цин, он машет ей рукой (нет, это надо же, какие все-таки смешные на нем очки!).

Она живет в длинном, протянувшемся на целый квартал здании под названием «Дом новых иммигрантов № 606»{88}. У нее квартира из трех комнат, в каждой из которых дверь и окно с рамой без переплета. Стены белые и пустые. Никаких квитанций на квартплату она не получает.

По воскресеньям к ней заходит Ли Цин, пару часиков посидит, попьет пива. Недавно он познакомил с ней Пенни У, разведенку с мягким голосом и тремя родинками, как грибы выросшими у нее на крыле носа. Иногда они приходят вместе с ее сыном, круглолицым девятилетним мальчуганом по имени Дзе. Посидят, поедят тушеных овощей или лапши с ростками фасоли, поговорят ни о чем.

Дзе под столом возит подошвами взад-вперед. Стоящее на полке радио глухо бормочет. Потом Пенни собирает тарелки, относит к раковине, моет и вытирает их, после чего расставляет в буфете.

Дни будто сотканы из сумерек, бестелесные, как тени. Воспоминания, когда нахлынут, подчас бывают неприятны, но неуловимы: они то ли прячутся за дальними пеленами, то ли путаются в нейрофибриллярных клубках{89}. Бывает, она стоит над ванной, полной воды, но не помнит, зачем ее наполняла. Идет налить воды в чайник, а он уже, оказывается, кипит.

Ее семена сохнут, трескаются и умирают в типовом сборном шкафу из ДСП, полученном ею в придачу к квартире. Иногда она на него подолгу смотрит, уставясь на дурно отлакированный фасад, на восемь блестящих ручек, и где-то на задворках сознания начинает шевелиться царапающее чувство, будто она то ли сделала что-то не то, то ли что-то положила не туда, но толком вспомнить ничего не получается.

Ее мать любила повторять, что семена – это звенья цепи, семя не есть начало и не есть конец, но она была не права: семя – это и начало, и конец одновременно – в нем как яйцо будущего растения, так и его гроб. Каждое содержит в себе в сжатом виде целые сады и леса. Однажды, выполняя школьное задание, Дзе принес из школы шесть пенопластовых чашечек, полных торфа. Хранительница семян выдала ему шесть семян магнолии, ярких, как капли крови.

Мальчик пальцем проделывает в каждой чашечке с почвой ямку и бросает туда семена, как маленькие бомбы. Потом эти чашечки ставит у нее на подоконник. Почва. Вода. Свет.

– Теперь подождем, – говорит бабушка.

Мы путешествуем взад и вперед по белу свету всего лишь для того, чтобы вернуться. Кожурка семени лопается, появляется махонький проросток. А что касается трещин в стенах судоподъемных шлюзов плотины, то в передаче новостей их наличие недавно с жаром отрицал какой-то правительственный чиновник. Зашел Ли Цин, сказал, что всю эту неделю будет в разъездах. Много работы. Знаешь, очень, очень много работы. Но Пенни У будет стараться тебя навещать.

Хранительница семян подходит к окну. Внизу площадь, по ней в сотне направлений одновременно снует народ: кто-то катит на велосипеде, кто-то спешит пешком – на работу, видимо… а этот, похоже, нищий… вон тот, видимо, дворник, уборщик мусора… полицейские, зеваки… Учитель Ке теперь, поди, состарился еще больше; пожалуй, даже вряд ли он до сих пор жив. И все же, вдруг одна из фигурок внизу – это он? Вдруг он едет в одном из тех автобусов, а может, затерялся в толпе, что заполняет тротуар, где от прохожего видна лишь голова и плечи, да еще разве что крохотные носки ботинок.

Дальше за площадью на ветру дрожат сотни тысяч огоньков – бортовые огни самолетов, фонарики безопасности на мачтах антенн, рекламные щиты, вывески магазинов, лампы подсветки фасадов и лампочки в окнах квартир. А над всем этим щепотка звезд, которые если и появляются – смутные, едва видимые из-за туч, обдаваемых синими, красными и еще не поймешь какими сполохами, – то вскоре опять исчезают.

Меня зовут Эллисон. Мне пятнадцать лет. Мои родители умерли. Мой пуделек по кличке Бедолага сидит в сумке-переноске для домашних питомцев, которая стоит у меня между ногами, а на коленях у меня книжка, биография Эмили Дикинсон. Стюардесса то и дело подливает мне в стакан яблочного сока. Подо мной в тридцати шести тысячах футов Атлантический океан, так что в запотевшем окошке рядом весь мир представляется водной гладью.

Я лечу в Литву. Литва расположена в правом верхнем углу Европы, у самой России. На школьной карте мира Литва была закрашена розовым.

Дедушка З ждет меня около стойки выдачи багажа. У него такой живот, что в нем запросто мог бы поместиться младенчик. Дедушка долго меня обнимает и тискает. Потом вынимает из переноски Бедолагу и принимается его тоже обнимать и тискать.