К этому времени все целые плиты из мостовых уже вынуты, и посреди улиц в полный рост встают подсолнухи. Ее импровизированные посевы в соседских дворах одичали, поросли крапивой, гудят от пчел.

– Бывают минуты, – говорит учитель, – когда, вспоминая о том, как мальчишки – чистильщики обуви насмехались надо мной, как горели, дымясь даже под дождем, кучи мусора и как я об эту старую плиту постоянно обжигал пальцы, я жду не дождусь увидеть, когда все это ухнет под воду.

Лестница длинная-предлинная, площадка за площадкой, и каждая ступенька прорисована светом. Ни молотков, ни собак, ни моторов. Одно лишь небо, свет, мелким дождиком падающий меж остовами зданий, да эхо ее шагов по переулкам.

Войдя в свой дом, она останавливается, смотрит в баночки, любуется тем, как на гладких боках семян, будто на гранях бриллианта, играет свет, любуется их совершенной геометрией, смотрит их затаенные сны.

А вот она, заглянув учителю за спину, видит внутренность его крошечной лачужки, где повсюду разбросаны книги и бумаги, на столе почерневшая керосиновая лампа, а по углам высохшие шкурки тараканов.

– Похоже, – говорит она, – вы намерены утонуть вместе с деревней.

– Да я-то что, – отвечает он. – Это о тебе нам следует беспокоиться.

И вот уже конец июля, деревне остается всего два вечера, когда учитель появляется у нее в дверях. На нем костюм, туфли начищены, борода причесана. Глаза сияют. За плечами рюкзак, в руке палка, в другой огромный раздувшийся пластиковый пакет.

– Смотри! – Оказывается, у него в пакете сотни, если не тысячи, светлячков. – Там у меня для них и мед есть, и вода. Все то, что они обожают.{87}

Она улыбается. Он снимает рюкзак; там бутылка водки маотай и толстая пачка писем – штук по меньшей мере тридцать.

– Пара стаканов найдется? – спрашивает он, на непослушных ногах бредет к стулу, садится и не без труда вынимает из бутылки пробку. Они торжественно выпивают.

– За эту последнюю отправку писем.

– Да-да, за последнюю.

Он объясняет, что ему нужно, и она опорожняет все свои емкости, пересыпая семена в конверты и блюдца. Учитель перочинным ножом подгоняет пробки и впихивает в бутылки свернутые письма, а потом они вместе с помощью бумажной воронки начиняют бутылку еще и светляками. Жуки разлетаются по комнате, застревают в воронке и горлышках бутылок, но постепенно удается пропихнуть их в каждую бутылку десятка по три.

Бутылки, заткнутые пробками, они укладывают в корзину. Светляки ползают по стеклу. Язычок пламени в керосиновой лампе вздрагивает, по стенам мечутся тени. Хранительница семян чувствует, как загорается в ее желудке водка, как жар распространяется, перетекает в руки.

– Вот и хорошо, – говорит Учитель Ке. – Хорошо, хорошо, хорошо. – Он говорит шепотом, и его голос напоминает шорох иглы в бороздках старой пластинки.

Когда хранительница семян гасит лампу, от бутылок начинает исходить мягкое свечение. Она взваливает корзину на плечи и несет вниз по лестницам, а старый школьный учитель, опираясь на палку, хромает рядом.

Воздух напитан теплом и влагой; небо – струя темно-синих чернил над черными стенами ущелья. Корзина на плече женщины тихонько поскрипывает. Они выходят к пристани, от которой остались только сваи, вбитые в речное дно; здесь женщина опускает корзину наземь и окидывает ее взглядом.

– Они же там без воздуха задохнутся, – говорит она, но тут же под действием алкоголя отвлекается.

Учитель Ке тяжело дышит, сам уже полупьяный. Все вокруг безмолвствует, кроме реки.

– Прекрасно, – говорит он. – Запускаем.

Хранительница семян ступает в холодную воду. Донная галька под ее башмаками шевелится. Поток воды расступается, плавно обтекает колени. Учитель, повисший у нее на локте, ощущается как некая вздрагивающая тяжесть. Корзине она позволяет плыть с ними рядом. Бутылки то и дело вспыхивают изнутри. Наконец они оба – и хранительница семян, и старый школьный учитель – оказываются в воде по пояс.

Возможно, река уже начинает слабеть, замедляется и вспухает. Возможно, из земли уже полезли духи, которые исходят из отверстых могил – тех, что выше, и тех, что ниже теснины, – духи могут исходить и из тонких побегов, коими заканчиваются ветви. Светляки бьются о стекло. А всего печальнее, думает она, мне было бы видеть, как вода лишается быстроты.

Женщина подает старику первую бутылку, он пускает ее, и они смотрят, как ее уносит. Сине-зеленый свет помаргивает в потоке, пока бутылка, поворачиваясь другим боком, набирает ход.

Двадцать тысяч дней и ночей в одном месте; из каждого выпадает и откладывается что-то свое, особенное, наслаивается на то, что выпало из предыдущего, попутно образуя линии на ладонях и боли в позвоночнике. Зародыш, кожура, эндосперм… Что такое семя, как не память в чистом виде, звено, связывающее каждое поколение с теми, которые были прежде?

Бутылка исчезает. Женщина подает старику следующую. Когда он оборачивается к ней лицом, становится видно, что он плачет.

Весь предыдущий опыт говорит ей, что не следует ожидать от всего этого ничего хорошего. Ни от Ли Цина с его сигаретами; ни от школьного учителя с его сомнениями… Их сторона, наша сторона… Впрочем, думает она, может запросто оказаться, что в этом нет ни хорошего, ни плохого. Всякая память любого человека когда-нибудь да окажется под водой. Прогресс – это буря, которая ломает любые крылья.

Женщина наклоняется, вытирает старику глаз большим пальцем. В поток уходит вторая бутылка.

Учитель Ке вытирает нос рукавом.

– Вот такая вот ерунда, – говорит он, – но все же… хорошо-то как, а? Чувство такое, будто вернулась молодость, не правда ли?

Река с журчаньем обтекает их тела, корзину одна за другой покидают бутылки. Старик не спешит. Бутылки светятся, вспыхивают в потоке, плывут к излучине и исчезают. Хранительница семян слушает голос реки, старик посылает по ней свои письма, и оба они стоят в воде, пока не перестают чувствовать, где кончаются их ноги и начинается река.

В этот последний день появляются пятеро или шестеро суровых мужчин с бензопилами – это рабочие, присланные за древесиной. Она валят деревья, распиливают их на бревна полутораметровой длины, бревна грузят на тачки и спускают прыгающие со ступеньки на ступеньку тачки по остаткам лестниц. Катят их по разобранным мостовым мимо подсолнухов и диких огородов, которые хранительница семян устроила во дворах соседей. Они валят дубы, деревья гинкго и три старых сикомора из сада, что позади дома правления. Львов не трогают.