У нее на языке вертятся слова, которые она никак не может связать в предложения. С балкона квартиры ее сына виден весь город – нагромождение крыш и пожарных лестниц, призрачный лес антенн. За здания цепляется ветер, путается в них; все качается туда и сюда.

– Но на самом деле таких людей ничтожный процент, – продолжает Ли Цин. – Большинство строительство плотины одобряет. Сметающий все на своем пути поток во время наводнения – это же ужас что такое, сама знаешь. Прошлым летом наводнение унесло жизни тысячи человек. Да и уголь без конца сжигать мы не можем. А говорить можно что угодно. Выражать свое мнение… а как же! Я это всячески приветствую.

У кого-то, конечно… Себялюбие. Которое порождает жажду наживы. И вплоть до исступления. Но ты мне вот что лучше скажи: какого мнения был бы о плотине отец, как ты думаешь? Но все перед ее глазами плывет; ее вынесло на быстрину и куда-то тащит между высоких стен. Белые, все в трещинах, мимо проносятся известняковые утесы.

А деревню, что осталась где-то там, в двухстах милях, покидает очередная семья: мать, отец, сын, дочь, вереница мебели, морская свинка, кролик, хорек, – животные едут в клетках, свисающих с бамбуковых палок, положенных на плечи носильщикам, и черненькими глазками всматриваются в снегопад, выдыхая пар, тотчас же сворачивающийся в спиральки.

Пробыв в городе девять дней, она встает, одевается и выходит в другую комнату, где спит ее сын, еле умещаясь на диванчике с обивкой из полиэстера. Его очки, сложенные, лежат рядом на полу. При каждом вдохе у него чуть раздуваются ноздри; на больших голубоватых веках видны тоненькие капилляры.

Она зовет его по имени. Веки трепещут.

– Как будет подступать вода, когда она придет?

– Ты о чем?

– Ну то есть быстро она будет подниматься? Нахлынет волной?

– Нет, она будет подниматься медленно. – Он моргает. – Сперва в реке остановится течение, потом вода станет очень спокойной. Исчезнут всякие быстрины, водовороты. Потом, что-нибудь через день, затопит пристани. А полной высоты вода, по нашим расчетам, достигнет дней через восемь с половиной.

Она стоит, прикрыв глаза. В балконном ограждении свистит ветер, и звук при этом какой-то словно электрический.

– А ты что же, решила обратно? – говорит он. – Уезжаешь, значит.

Ничего нового за все эти месяцы не строили. Разбитое стекло в окне оставляли разбитым. На улицы падали камни, некоторые величиной с собаку, но убирать их никто даже не думал. Она поднимается по длинной лестнице, потом крадучись идет по переулку с обветшалыми хибарками к дому учителя. У него открыта дверь; горит повешенный на балку керосиновый фонарь. Учитель Ке сидит в круге света, склонившись над листом бумаги. С его колен сползает одеяло; Учитель Ке макает кисть в чернильницу. По листу бумаги пробегает тень его бороды.

Никто его не арестовывал, не убивал. А может, он и не исчезал никуда – загостился просто в соседнем городке, пил маотай{84}.

– Добрый вечер, учитель, – приветствует его женщина и идет по улице дальше.

Ее дом стоит нетронутым. Семена все там, где она их оставила. Она подтаскивает к печке ведро с углем и открывает дверцу.

Жителей в деревне остается еще человек, может быть, сто – кто-то из старых рыбаков, некоторые их жены и горстка рисоводов: эти ждут, когда рассада как следует проклюнется и ее можно будет высаживать. Детей всех увезли, уехал и староста деревни. В пустых коробках домов там и сям экскременты. Но утром хранительница семян ощущает странное облегчение, даже какую-то эйфорию: это хорошо, это правильно, что она здесь, вдыхает серебристый воздух, стоя в своем саду по щиколотку в талой слякоти; слушает, как несется по речной теснине ветер.

Сквозь тучи пробивается солнце, блестит на крышах, разливается по улицам. Женщина накладывает в горшочек тушеных овощей, потом поднимается с ним по лестницам, несет по ветхому переулку и оставляет еще курящийся паром горшочек на ступеньках учительского крыльца.

Февраль приносит грозы и аромат рапсового семени. Струйки воды стекают по стенам каньона. В перерывах между раскатами грома из храма доносится пение шести или семи женщин. Крыша храма течет, вода, просачиваясь, собирается в огромные бурые капли, которые падают в миски, расставленные вдоль проходов.

Нынче Праздника Весны не будет, на реке не будет состязаний по гребле, с окрестных вершин не будут запускать фейерверки. Самое время бы сейчас заняться высевкой риса: каждое зернышко следует класть в отдельный пластиковый стаканчик (они припасены у нее во множестве), потом туда надо насыпать земли и добавить чуть-чуть водички. Но нынче хранительница семян вместо это-го отправляет их сразу в огород – в свой, в соседский, – швыряет семена горстями во дворы брошенных домов: капусту, редиску, репу, лук… Вот как она вдруг стала богата: у нее семян на пятьдесят дворов! По вечерам она готовит – острую лапшу, гороховый суп с сыром и тофу{85}, – потом горшочек со стряпней приносит на крыльцо учителю и оставляет там, прикрыв крышкой, а вчерашний горшочек забирает, пустой и неумело сполоснутый.

Деревня тем временем исчезает. Уже пропали доски пристани. Обертки, которыми на зиму были замотаны деревья. Стрелки часов и двери дома правления, а также растяжки радиоантенн, да и сами антенны тоже. Вывезены целые рощи бамбука. Магнолии выкапывают и в тачках везут на баржи. Испаряются дверные ручки, петли, болты и гайки. Все, что ни есть деревянного в каждом доме, снимают, пакуют в одеяла и осторожно спускают по лестницам.

В марте те немногие фермеры, которые не уехали, приступают к обмолоту пшеницы. Когда ветер не слишком силен, хранительница семян слышит, как они колошматят цепами… Сколько она себя помнит, в марте ее жизнь всегда сопровождалась этим шумом.

Такой яркой, красочной весны она и не припомнит. Вчерашняя грязь, кажется, так и взрывается цветами. К апрелю все вокруг становится алым, сиреневым и зеленым. За домом правления с невероятной, почти неестественной силой идут в рост циннии, будто прямо-таки выскакивают из земли. Она полчаса простояла над ними на коленях, рассматривая гладенькие, толстенькие стебли росточков.